Дмитрий Быков - Иностранная литература: тайны и демоны

Эти интонации особенно наглядны в новелле Мопассана «Бесполезная красота» (1890), которую он ставил выше всех своих новелл. Сам он говорил, что название ее не более чем символ, но история аристократки, которую муж приговорил к беспрерывному и бессмысленному деторождению, – действительно метафора гибнущей красоты, которая для Мопассана разлита в окружающем мире. По Мопассану, единственный человек, который может не замечать трагизма жизни, это слепоглухонемой от рождения. И, пожалуй, самый откровенный его в этом смысле рассказ – «Старик» (1884).

Умирает старый крестьянин, кюре сказал, что до утра не дотянет. А у старика дочка и муж этой дочки, зять старика. Такие уже сорокалетние, приплюснутые жизнью крестьяне, и у них разгар полевых работ. Им надо, чтобы старик умер побыстрее, и похоронить его надо побыстрее. Он пока еще жив, а они уже пекут пышки с яблоками, до которых он был при жизни большой охотник, собирают всех на поминки в надежде, что старик помрет. А он все еще хрипит. Но не пропадать же пышкам, и в результате пышки с яблоками съедаются еще при живом будущем покойнике, причем все присутствующие на поминках довольно весело шутят, говоря: «Ну, теперь уж он больше не попробует пышек. Каждому свой черед» [72] Перевод Н. Дарузес. . Но не успели они доесть эти пышки, как старик помер. «Вот уж нашел время, нечего сказать!» Перед дочерью стоит тяжелый моральный выбор: печь ли пышки еще раз, устраивать ли вторые поминки. И муж, «покорный судьбе», говорит ей: «Ну что ж, ведь это не каждый день». После этого совершенно понятно, как на самом деле относится Мопассан к пресловутой народной нравственности. Что Льву Толстому казалось высокой нравственностью – забвение личности, спокойствие при упоминании смерти, то философ Лев Шестов очень точно назвал туповатой кроткой животностью. Вот эта животность, которую многие принимают за моральность, и есть существенная мопассановская тема. Не ощущать постоянно жгучего трагизма бытия способен тот, у кого все чувства отшиблены напрочь. Разумеется, такой мир не заслужил ничего кроме того, чтобы быстро и эффективно с ним расправиться. И чем дальше, тем больше охватывают мир человеческая глупость, глухота, греховность или интеллектуальное и культурное вырождение, которое в образе главного героя романа «Сильна как смерть» показано с полной, избыточной уверенностью.

Андре де Бремонталь приходит, чтобы искупить собой грехи человечества, это и есть главная тема последнего романа. Но самое удивительное, что этого нового Христа никто не узнает и что этот новый Христос – калека. Вот здесь, пожалуй, Мопассан совпадает не с Чеховым, а с Леонидом Андреевым. Тема врожденного безумия, уродства, покалеченности особенно ярко заметна в повести Андреева «Жизнь Василия Фивейского» – о священнике, у которого один сын утонул, и попадья спилась с горя, второй родился идиотом. Помните фразу из поэмы «Владимир Маяковский» «как будто женщина ждала ребенка, / а бог ей кинул кривого идиотика»? Эта же тема возникает у Горького в рассказе про мать урода («Сказки об Италии»), где отображена такая травестированная богоматерь, что дало повод Льву Толстому сказать о Горьком: «Злой, злой. Ходит, высматривает и все докладывает своему неведомому Богу. А Бог у него урод».

Ощущение, что Христос придет на землю второй раз калекой, архетипически роднит всех наиболее нервных, наиболее чутких писателей конца века. Наверное, это единственное оправдание того, что этот новый Христос никого не спасет. Он приходит как окончательная проба, как проверка человечества: сможет оно выдержать такого Бога, сможет проявить сострадание к такому Богу или не узнает его. Это и предупреждение Мопассана: человечество искалечено и другого Христа не заслуживает.

Андре вызывает у людей чувство странное – прежде всего чувство вины, и за это все ненавидят его особенно. Он мешает молодому и здоровому старшему брату Анри, мешает его веселой компании. Калека всем в тягость. И это ощущение собственной излишности угнетает и Андре. Но однажды во время разговора, который заводят красивые, молодые, спортивные друзья (они все теннисом безумно увлечены), он демонстрирует и красоту своей души, и познания. Ведь он слушал глубокомысленные разговоры доктора и священника, он много читал, он много думал. Он становится таким маленьким домашним проповедником в этом кругу. Его проповедь почти так же шокирует, как проповедь Христа, но производит впечатление. Девушка, в которую он влюблен, боясь обидеть больного, не отнимает у него руки, а он уже чувствует себя любимым, просыпается счастливым, он почти здоров. Но тут выясняется, что девушка эта помолвлена с его старшим братом. И как только Андре об этом узнает, для него сразу заканчиваются все надежды, и он умирает очень скоро. Новый Христос приходит неузнанным, во-первых, приходит калекой, во-вторых, и, в-третьих, остается неуслышанным. Животная любовь оказывается сильнее любви божественной.

Гениальность инвалидности – метафора – для Мопассана нечто принципиально новое. Он потому так настаивает на обреченности главного героя, что Андре действительно не может восприниматься другими как нормальный, как равный. Его уродство заключается в его эмпатии, в его поразительной чуткости, в высочайшей самоотверженности. Он святой, и поэтому калека. Если человечество в очередной раз не узнало Христа, так пусть оно и гибнет.

«Анжелюс» принципиально не мог быть закончен, потому что вслед за этим романом, написанным как прелюдия к катастрофе, должна была разразиться катастрофа, погубившая человечество. В некотором смысле так и получилось: настала сначала прогрессирующая болезнь, потом гибель Ги де Мопассана. Он попытался покончить с собой в декабре 1891 года, понимая, что не напишет книгу; он нанес себе глубокую рану в горло, почти истек кровью, его чудом спасли. Он умер два года спустя, при этом его одолевали невыносимые кошмары. Он представлял себя то Христом, то инопланетянином, придумал страшного двойника Подофилла, который преследовал его… Хроника его болезни, сохраненная его врачом и его слугой Франсуа Тассаром, – это что-то совершенно невероятное. «Месье Мопассан превратился в животное», – говорил доктор Бланш. Перед смертью Мопассан пришел ненадолго в себя и умер со словами «Тьма! О, тьма!», словно увидел страшную тьму XX века.

Об этой тьме, что может начаться, – новелла Мопассана «Орля». Удивительное дело: эта вещь, которая явилась предвестником его моральной катастрофы, вещь, по силе, утонченности, изобразительной мощи, пожалуй, не имеющая себе равных в Европе, не так популярна, как могла бы быть. «Пышку» читали все. Как же, интересно: проститутка, еда хорошо описана, героиня симпатичная. А вот «Орля» почему-то читается, и любится, и вспоминается немногими. Это текст для немногочисленных талантливых подростков, которые понимают толк в кошмарах. Там описан, если медицински говорить, синдром навязчивых ритуалов, где главному герою в какой-то момент вдруг начинает казаться, что он подчинен чужой воле. Вот он садится поработать за стол, но ему кажется, что он должен немедленно спуститься на первый этаж своего дома, взять там книгу и эту книгу переставить. А вот ему кажется, что он должен пойти и выпить молока, хотя никакого молока ему совершенно не хочется. Он начинает думать, что он подчинен какому-то бесконечно более сильному невидимому существу. У него начинается галлюцинаторный бред, который довольно часто является спутником таких вот обсессивных состояний. Сначала он видит, как в его саду какая-то невидимая рука срывает розу перед самым его носом. Потом замечает, что ночью опустошен графин с водой, который он ставил рядом со своей кроватью. Прежде всего у него возникает подозрение, что он лунатизмом страдает, что он ночью встал и выпил всю воду. Тогда он с хитростью истинного сумасшедшего производит эксперимент. Он ставит графины с водой и молоком, закутывает их в белую ткань, натирает рот, бороду и ладони графитовым порошком, а когда просыпается утром, на белой ткани нет ни следа графита, зато молоко выпито и вода выпита.