Дмитрий Быков - Иностранная литература: тайны и демоны

Представьте себе жизнь рядом со Швейком. Я служил со множеством швейков в Петербурге в 1987–1989 годах. Они были забавные, эти швейки, но поговорить с ними по душам, развеять с ними бесконечную казарменную тоску, даже просто поговорить о доме было совершенно немыслимо. У них на все случаи жизни была идиотская байка про то, как кто-то где-то обделался. Это единственное, чем они могут проявить эмпатию.

Швейк – герой толпы, и в этом качестве он ни малейшей симпатии не вызывает. Если Швейка убьют, бессмертная душа его в рай не понесется. Потому что у Швейка нет бессмертной души, у него только и есть что невинные голубые глаза, плоские, как фаянсовая тарелка. Когда мы смотрим на портрет Гашека, а есть два его портрета, наиболее тиражируемых и амбивалентных: один – уже незадолго перед концом, с бородкой и трубкой, в котором просматривается даже какая-то духовность, другой – Гашек в молодости, и вот там у него лицо типичного Плохиша, который попросит сейчас бочку варенья и корзину печенья. Это Плохиш, который глубоко презирает все высокие ценности, которому плевать на Родину, который может остроумно пошутить, например, придумать партию умеренного прогресса в рамках законности (наверное, лучшая шутка Гашека и наиболее популярная), но в остальном он смотрит на тебя, как на полицейского, с выражением хитрой невинности, и совершенно очевидно, что свои заметки пишет левой ногой и только для того, чтобы посидеть в известном пивнике. Потому что там он заливает пивом тоску, и ужас, и страшную пустоту в душе, и эта пустота для человека модерна естественна.

Что такое человек модерна? Бог умер, и человек модерна верит в очень небольшое количество очень жестоких вещей. Человек модерна вообще жесток, он живет в холодном мире, разум для него заменяет всё. Он не верит во всякие сакральности типа любви к Родине. Человек модерна всегда космополит, как, кстати говоря, и Гашек, который одинаково свободно говорил на восьми языках и на трех из них писал, включая русский. Человек модерна абсолютно холоден к собственной родне – Гашек однажды, отправившись в свой любимый круиз по пивным, в первой же из них забыл сына. Если бы за ребенком не прибежала жена, с которой Гашек вскоре после этого развелся, то мальчик, вероятно, так и остался бы там потешать пьяниц. У человека модерна всегда трудные отношения с родителями, как у Кафки, например. Эта холодность искупается большой храбростью в прозрениях, большим цинизмом во мнениях, большой откровенностью в писаниях, но при всем при этом мир человека модерна довольно мрачен. Из страха жить в новом мире рассудка, где имманентность ничего не значит, человечество и разожгло две топки: сначала Первую, а потом Вторую мировую войну, в которых модерн и сгорел, лишь каким-то чудом сохранившись в России.

Вообще-то говоря, человек модерна войну ненавидит, потому что война – самое антимодернистское мероприятие. В ней сошлось все, что на дух не принимают модернисты, – главным образом это пустой пафос на ложном месте и героизация идиотизма. Может быть, идиотизм Швейка – в каком-то смысле единственное, что может противостоять этой патетике, этому нарастающему идиотизму барабанной дроби. Появилось новое поколение людей, для которых старые знамена ничего не значат, и на этом фоне Первая мировая война выглядит последней попыткой старого мира, Вторая была лишь ее продолжением – и попыткой отчаянной спастись.

Разумеется, Швейк сам по себе не является борцом за мир, не является борцом с войной. Просто о Швейка, в чем главное его достоинство, разбивается абсурд военной пропаганды. Точно так же о здравый смысл Чонкина разбивается сталинизм [80] См. роман-анекдот Владимира Войновича «Жизнь и необычайные приключения солдата Ивана Чонкина». . Но у Чонкина есть утешение – его любит прекрасная толстая девушка Нюра, из-за которой заворачивается весь сюжет. Что же касается Швейка, то рядом с ним женщину представить невозможно. И в этом смысле Швейк продолжает классическую линию плутовского романа, потому что он вечный странник, а женщины все-таки более склоняют к оседлости.

И третья черта модернистского романа, которая делает его столь трудно читаемым, – это ризома [81] Ризома – в философии постмодерна принципиально нелинейный способ организации целостности текста. . В мире модерна прежние жесткие структуры не работают. Это мир грибницы, кажущейся бесструктурности, он расползается, там центр везде, как у морской волны. Мир Швейка – это тоже абсолютно бесструктурный мир. Роман Гашека можно оборвать на любой точке, в нем нет ни кульминации, ни развития действия, а экспозиции и подавно никакой. Мы сразу попадаем в комнату, где страдающий ревматизмом Швейк растирает колени оподельдоком. И дальше ни герой не меняется, ни его манеры, ни по большому счету его среда, потому что в пивных и в окопах сидят одни и те же люди и говорят об одном и том же: о жратве и бабах.

Мир модерна иерархичен, но ровно в той степени, в какой иерархично любое искусство: этот роман хороший, а этот – плохой. Скажем иначе: этот роман значительный, а этот – незначительный. «Швейк», безусловно, роман значительный, что не делает его хорошим, но эта значительность не предполагает ни развития, ни динамики. В «Швейке» могло быть двадцать томов, как, кстати говоря, «В поисках утраченного времени» Пруста их могло быть не десять, а двадцать. В принципе, Пруст мог бы ограничиться «По направлению к Свану», или «Под сенью девушек в цвету», или «У Германтов», где на одной странице есть все, что потом размазано на три тысячи двести страниц.

Есть вполне обоснованное мнение, что, если бы Гашек закончил роман, его бы, скорее всего, не перевели в России. Потому что бравый солдат должен был попасть в русский плен, потом принять участие или в восстании белочехов, или в установлении советской власти где-нибудь в Бугульме, где бывал и женился сам Гашек, и там увидеть тот же бесструктурный абсурд, ту же тоску по жратве, ту же беспрерывную задницу на всех уровнях. Правда, на этот раз ярко-красную, патриотичную и при этом марксистскую. Но никаких формальных изменений в книгу это бы не привнесло. Напротив, идиотизм армии продолжился бы идиотизмом большевистской диктатуры. Гашек был по своей природе так устроен, что везде видел пафосный абсурд, и я не думаю, что Чапаев, который мог бы стать героем его романа, – они воевали более-менее в одних и тех же местах, – чем-нибудь отличался бы от поручика Лукаша или фельдкурата Каца. Чапаев Гашека точно так же говорил бы всякую ерунду, не знал бы, за кого он: за большевиков или за коммунистов, – и точно так же питался бы горохом и издавал соответствующие звуки. То есть встроился бы в тот же абсурд.