Дмитрий Быков - Иностранная литература: тайны и демоны

Ремарк – гений банальности. Как сказала Чулпан Хаматова на нашей встрече в лектории «Прямая речь», в цикле «Литература про меня»: «К несчастью своему, я знаю немецкий язык. И, готовясь играть Пат Хольман, я еще на беду свою прочла “Трех товарищей” по-немецки. Ребята, вы не представляете, как это плохо на самом деле». Это действительно очень плохо. Но гениальность писателя заключается не в том, что он что-то хорошо придумывает, хотя и в этом тоже, а в том, что он гениально отражает, гениально пропускает это что-то через себя. И вот Ремарк по простоте своей великолепно выразил время. Для нас он, конечно, прежде всего автор «Триумфальной арки» (1945), автор «Жизни взаймы» (1959), автор «Ночи в Лиссабоне» (1962), выдающегося, на мой взгляд, романа, но в первую очередь это автор книги «На Западе без перемен», как она называлась в первом переводе. Кстати, это название гораздо совершеннее, и очень жаль, что роман пришлось переименовать в «На Западном фронте без перемен» по причинам довольно трагическим.

«На Западе без перемен» в России был наглухо запрещен с 1937 года. Советские издатели никогда не надеялись, что пролетарский читатель сам правильно все поймет, поэтому все зарубежные книги снабжались подробными предисловиями, отчего судьба их во многом оказалась роковой. Предисловие к роману «На Западе без перемен» писал Карл Радек [83] В 1936 году Карл Радек был одним из главных обвиняемых открытого процесса по делу антисоветского троцкистского центра. . После исчезновения Радека роман тоже исчез. Он не выдавался в библиотеках, он считался как бы не бывшим. Только двадцать лет спустя роман появился под новым названием «На Западном фронте без перемен». До этого Ремарк был у нас практически неизвестен, он стал один из первых знамений хрущевской оттепели.

Это третий роман Ремарка после двух неудачных попыток. До того Ремарк писал очень сентиментально, растянуто, наивно, диалог не давался ему, и тут вдруг решил вспомнить свой всего-то полуторамесячный фронтовой опыт. И вот что интересно: лучшие книги о войне написаны людьми, которые почти не воевали, и феномен этот объясняется просто. В свое время Викентий Викентьевич Вересаев, фронтовой врач в Русско-японскую войну, прочитав рассказ «Красный смех» Леонида Андреева, отметил: сразу видно, что «на войне он никогда не был. <���…> Для бывших на войне такого заблуждения быть не может. Мы читали “Красный смех” под Мукденом, под гром орудий и взрывы снарядов, и – смеялись. Настолько неверен основной тон рассказа: упущена из виду самая страшная и самая спасительная особенность человека – способность ко всему привыкать. “Красный смех” – произведение большого художника-неврастеника, больно и страстно переживавшего войну через газетные корреспонденции о ней». Но именно потому, что война не стала для Андреева обыденностью, он смог с такой страшной силой сказать о «красном смехе» земли, сошедшей с ума и похожей на голову, «с которой содрали кожу», с мозгом, «как кровавая каша».

Вот Константину Симонову, например, война не далась вовсе. Он с фронта не вылезал, а в результате его трилогия «Живые и мертвые» – просто памятник его бесплодной попытке. Судя по трилогии Симонова, как сказал Виктор Астафьев, воевали исключительно журналисты и генералы, прочие категории населения не участвовали в войне вообще. Сумели написать о войне рядового, пожалуй, только Виктор Петрович Астафьев и Василь Быков. Хорошо помню, как великий мой однофамилец сказал мне:

– Вот я сорок лет потратил на то, чтобы все это забыть, а теперь мне Петрович все это напомнил. Я тоже ведь видел, как крысы копошатся в подводе с тяжелоранеными и подъедают мертвую плоть. Я это видел, но я сделал все для того, чтобы это забыть. А вот он помнил и написал «Прокляты и убиты», книгу, которую в руки взять страшно.

Но тех, кто прошли всю войну и смогли об этом написать, единицы. Обычно о войне лучше всего пишет тот, кто воевал недолго, потому что у него острота восприятия осталась непритупленной. Окуджава был на передовой два месяца и написал об этом гениальную повесть «Будь здоров, школяр». Остальное время он провел на переформированиях батальона, в тылу и, наконец, в 1944-м был комиссован, потому что его тетка Сильвия сумела дать взятку коньяком военному комиссару. Но этих двух месяцев и достаточно серьезного ранения в ногу с большой кровопотерей ему хватило, чтобы написать замечательную военную прозу.

Ремарк провоевал с июня 1914 года до 31 июля, когда его тяжело ранило, остальное время провел в госпиталях или в тылу. Полтора месяца – весь срок, из которого сделана книга «На Западном фронте без перемен», но она обеспечила Ремарку вхождение и в литературную, и, будем откровенны, в финансовую элиту.

Чем эта книга взяла? Почему произвела такое ошеломляющее впечатление? Тому было две причины. Первая довольно проста: в этой книге Ремарк, писатель пока еще неумелый, но иногда неумелым быть хорошо, заложил все каноны дневниковой фронтовой прозы, такого дневника постфактум.

Вся дневниковая проза пишет о прошлом в настоящем времени, чтобы усилить иллюзию происходящего сейчас, усилить эффект репортажности и присутствия. Вся эта проза полна не осознаваемого автором толстовского приема остранения, все увидено как впервые: газовая атака, прямое попадание снаряда в бедро или в грудь, вопли раненых или крики раненых лошадей, в которых «слышатся все муки живой плоти, жгучая, ужасающая боль» [84] Перевод Ю. Афонькина. , – и увидено это глазами подростка, а не опытного солдата. В дневниковой этой прозе огромно внимание автора к бытовым реалиям и абсолютно минимализировано представление о том, что происходит на большой войне, на карте, висящей перед генералом, и отсюда страшное ощущение бессмысленности всего происходящего: мы непонятно зачем тут стоим; мы непонятно зачем две недели ждем боя; и совершенно непонятно, почему этот бой вдруг начинается и почему мы, две недели здесь простоявшие, так к нему и не готовы. В дневниковой прозе всегда присутствуют одни и те же описания фронтовой инициации, инициации новобранца на войне: первое ранение товарища, первое собственное ранение, первое письмо от матери. Но у Ремарка они особенно поражают еще и потому, что это наивный взгляд вчерашнего мальчишки. Паулю Боймеру восемнадцать. Как всякий юнец, он все время пытается философствовать: мы преждевременно состарились, мы не верим больше ни в добро, ни в красоту, мы верим только в войну… Эти разглагольствования новичка совершенно естественны и особенно сильно срабатывают, когда перемежаются бытовыми деталями: как хорошо, например, иногда посидеть в уютном сортире, как хорошо иногда съесть добавочную порцию бобов со свининой, потому что из роты осталось тридцать человек, а было сто пятьдесят, или получить двойную порцию хлеба с колбасой. Этот жестокий быт в сочетании с абсолютно детской высокопарностью рассуждений производит сильнейшее впечатление. Ремарк, сам того не желая, задал канон очень примитивный, но очень действенно работающий.