Дмитрий Быков - Иностранная литература: тайны и демоны

И вот вторая точка зрения гораздо страшнее, потому что говорит о новой эволюционной ступени человека. Мы первые нео-люди, ново-люди на земле. Мы первые люди, которые через ад прошли и которые пытаются после этого жить. Которые живут после этого – вот что самое страшное. Потому что после того, как на твоих глазах все это творилось, твой ответ этому безумному миру один – отказ. И Тадеуш Боровский, прошедший Освенцим и Дахау и написавший об этом, покончил с собой в двадцать восемь лет. Говорят, из-за разочарования в коммунизме. Нет. Просто у Боровского была очень императивная позиция: если я выжил, значит, я виноват.

И у Ремарка такой же императив: после всего этого жить нельзя, мы новые люди, а у новых людей своя форма существования. Они стая, стадо, они не существуют поодиночке. И в своей жизненной практике он это доказал. При его концепции человека, который прошел через горнило войны и у которого нет теперь нравственных границ, очень трудно поддерживать отношения с любым партнером. Потому что не веришь ему ни в чем. Потому что все время готовишься к худшему. Это явственно слышится и в переписке Ремарка с Марлен Дитрих. С его стороны это романтические штампы в прозе. У Марлен Дитрих их меньше, в ее письмах преобладает человеческая забота: «Милый, это рецепты на витамины», «Любовь моя, вот говядина без единой жиринки в собственном соку: мясо можешь съесть или выбросить. Главное – соус». Но и у нее тоже есть такая жалкая искренность актрисы, которая снабжается массами цитат из фильмов, потому что она иначе не умеет объясняться в любви. И очень здорово местами, когда через эту великолепную пошлость пробивается человеческое. Например, у него в одном из последних писем: «Орион стоял над горами, и как же молоды мы были! Почти как сейчас». Или у нее замечательное письмо:

Я пишу тебе, потому что у меня вдруг острый приступ тоски… <���…> я выбила для себя свободу и теперь сижу с этой свободой наедине, одна, брошенная в чужом городе… И тут я нахожу твои письма! Я пишу тебе безо всякого повода, не сердись на меня. Я тоскую по Альфреду (одно из имен Ремарка в их переписке. – Д.Б. ), который написал: «Я думал, что любовь – это чудо и что двум людям вместе намного легче, чем одному – как аэроплану». Я тоже так думала.

Вся эта переписка – ужасная попытка быть человеком в расчеловеченном мире. И как же по́шло выглядит эта попытка! Ровно так же, как невыносимы совершенно любовные письма или последние любовные стихи Маяковского.

Ремарк не пошел дальше по пути описания этого расчеловечения, да и не знаю, кто пошел дальше по этому пути. Может быть, Андрей Платонов, но для этого надо быть не только гением, но и человеком, больным по-настоящему. А война есть то, что описать нельзя, если ты хочешь остаться человеком.

А теперь перейдем к куда более приятной составляющей ремарковского успеха.

Сформулировал закон успеха Лев Толстой со своей старческой, несколько цинической добротой. Прочитавши нежно любимого им Куприна, первые страницы его повести «Яма», Толстой с той усмешкой, с какой старик отец бранит сынка за слишком бурное винопитие, пишет Александру Борисовичу Гольденвейзеру: «Я знаю, что он как будто обличает. Но сам-то он, описывая это, наслаждается. И этого от человека с художественным чутьем скрыть нельзя».

Так вот почему Ремарк так читается: Ремарк наслаждается тем, о чем пишет. В этом же, кстати, секрет привлекательности и Фицджеральда, очень близкого ему писателя, который откровенно сказал: «Очень богатые люди не похожи на нас с вами» (рассказ «Молодой богач»). И поэтому, когда Фицджеральд описывает дом Гэтсби, мы это описание, довольно занудное, откровенно говоря, читаем просто с восторгом. Когда я читал фицджеральдовскую «Ночь нежна», где роскошные отели и роскошные автомобили, лежа на артековском нищем пляже в 1990-е годы и будучи обладателем «жигулей», как же было приятно воображать себя на шикарном пляже Ривьеры, куда сейчас придет красавица американка, сумасшедшая, хотя и очень богатая, и, конечно, достанется мне, и все ее миллионы немедленно будут мои. Это чувство знакомо читателям Чехова: людям, страдающим ангедонией, то есть невозможностью радоваться, отсутствием аппетита, просто прописывают чтение его рассказа «Сирена». Описание еды у Чехова возбуждает сильнее любого секса. Видно, что человеку, как и героям его рассказа, очень хотелось есть и что он понимал в этом толк. Куприн в очерке «Памяти Чехова» вспоминал, как Чехов говорил гостям: «Послушайте, выпейте водки. Я, когда был молодой и здоровый, любил. Собираешь целое утро грибы, устанешь, едва домой дойдешь, а перед обедом выпьешь рюмки две или три. Чудесно!..» После этого невозможно было не выпить.

Так и Ремарк наслаждается тем, что он описывает. Конечно, «Три товарища» – это абсолютно суконная проза, без всякого психологизма. В ней есть хорошие и страшные куски, как про того же Кики. В ней есть прекрасные запоминающиеся детали, вроде любимой реплики Альфонса, владельца пивной, «крепко, крепко» или его патологической любви к хоровой музыке. Есть трогательная попытка Патриции Хольман купить любимому хороший ром и покупка такой дряни, которую он с трудом проглатывает. Это очень здорово, но самое лучшее в романе, конечно, – это гонки на автомобилях, это возня с машиной, на которую ставишь гоночный мотор, и жалкая твоя развалюха обгоняет любую роскошную. Это серебристое платье героини, которое врезается в память, ее смуглое лицо, ее почти мужской низкий голос – следствие болезни, – все это действует невероятно, потому что герой описывает подростковую мечту. И надо сказать, что после «Западного фронта…» Ремарк всю жизнь описывает мечты, описывает то, что не состоялось, но чего мы очень хотели.

Но лучшая его книга, считаю, – это «Ночь в Лиссабоне», потому что в ней взят и препарирован один из самых важных комплексов, самых значительных, то, что чаще всего снится во сне, – возвращение в прошлое. Конкретно – возвращение эмигранта в те места, которые он любил.

Литература XX века в огромной степени литература эмигрантская, а русские в этом смысле чемпионы, они впереди планеты всей. Обязательно в каждом санатории есть русский князь, страдающий либо туберкулезом, либо, как у Корагессана Бойла в «Дороге на Вэлвилл», метеоризмом. Обязательно есть русская красавица княгиня, которая приехала либо лечиться от туберкулеза, либо потому, что у нее отняли имение. Обязательно есть русский шофер-таксист, как в «Лолите». Обязательно есть русский официант, бывший белый офицер, или, как у того же Набокова в рассказе «Бритва», куафер, который чуть не прирезал пришедшего бриться советского чинушу, – тот в Гражданскую допрашивал его в Харькове. В общем, эмигрант, в особенности эмигрант русский, потому что от нас уезжали почему-то с особенной охотой, хотя именно у нас было построено самое счастливое общество, – главный персонаж XX века. И самый распространенный мотив эмигрантской прозы – это, конечно, мечта о возвращении. Это и набоковский «Подвиг», это набоковская вечная надежда, что он сядет «в поезд дачный / в таком пальто, в таких очках / (и, в сущности, совсем прозрачный, / с романом Сирина в руках)» [92] Из стихотворения Владимира Набокова «К кн. С. М. Качурину» (1947). , и поезд этот повезет его в Выру. Это мечта Бунина вернуться любой ценой, хоть тенью, хоть призраком. Это и укоренившаяся мечта Ремарка вернуться в Германию, как у Шварца в «Ночи в Лиссабоне».