Дмитрий Быков - Иностранная литература: тайны и демоны

В этом романе Ремарк тоже использует прием остранения. Автор, немецкий эмигрант, выслушивает историю жизни другого эмигранта, Йозефа Шварца (фамилия, конечно, ненастоящая). После бегства из Германии в 1938 году и пяти лет скитаний по Европе Шварц возвращается в родной город, где он оставил жену, которую безумно любит. Любит физиологически, всем телом, всей кожей, испытывает постоянный дискомфорт от ее отсутствия. Об этом прямо не говорится, это показывается через приметы. Он возвращается, чтобы хотя бы увидеть ее. В мюнхенской пивной он читает газеты, которые были в его время уважаемыми изданиями, – теперь изменился даже их стиль:

Передовые газеты были ужасны – лживые, кровожадные, заносчивые. Весь мир за пределами Германии изображался дегенеративным, глупым, коварным. Выходило, что миру ничего другого не остается, как быть завоеванным Германией [93] Перевод Ю. Плашевского. .

И главное, что поразило его, – рядом сидит человек, пьет пиво и читает эту газету абсолютно серьезно, с выражением глубокомысленным и одобряющим. В родном городе Шварц буквально осязает страшный, опустившийся на всех ужас. А потом он видит перед собой настоящего арийца, и, думаю, эта сцена повлияла на Станислава Лема, который в «Гласе Божьем» описал такого же безупречно прекрасного немца, безупречно красивое животное, в которое еврею так хочется перевоплотиться, на которое он смотрит не с ненавистью даже, а с восхищением: как же возможен такой законченный экземпляр?! Ровно с тем же чувством описан у Ремарка красавец немец, благоухающий парфюмом и описывающий Шварцу, какие разнообразные пытки его ожидают, например, раскаленная проволока, продетая через нос и через ухо, и другие подобные эксперименты.

Несомненно, в «Ночи в Лиссабоне» Ремарка вдохновлял миф об Орфее, который спустился в ад за возлюбленной, только в романе Ремарка Орфей спасается, а Эвридика погибает, потому что нельзя безнаказанно выйти из ада. Потому Шварц и не может уехать на спасительном пароходе в Америку и отдает два билета – свой и жены – на этот пароход незнакомцу только за то, чтобы тот его выслушал. Потому что в XX веке чтобы тебя просто выслушали – самая, может быть, спасительная вещь.

У зрелого Ремарка идея, что нельзя безнаказанно победить смерть, что смерть все равно тебя догонит, любопытным образом трансформируется. Главный сюжет и парадокс в романе «Жизнь взаймы» (потом Ремарк переменил название на «Небеса не знают любимчиков») в том, что обречена-то смертельно больная Лилиан, а гибнет Клерфэ, гонщик, который решил устроить ей прощальный праздник. Это история о том, что к чужой жизни и чужой смерти нельзя прикасаться безнаказанно, поэтому Клерфэ, нарушивший этот закон, – тот же Орфей, которого разорвали эринии. Для Ремарка миф об Орфее – вообще, может быть, главный миф XX века. Можно, конечно, спуститься в ад и вывести оттуда любимую, но либо сам погибнешь, либо она. Потому что на этом пути победителей не бывает.

Но что происходит дальше, на пике его таланта, и что сделало Ремарка в России писателем второго ряда?

Ремарк, вернувшись к нам бурно в 1956–1958 годах, стал одним из самых читаемых писателей своей генерации. И вдруг его решительно отодвинул старина Хэм. Хэм повис во всех московских квартирах в знаменитом свитере грубой вязки, Хэм стал источником цитат, из хемингуэевской «Кошки под дождем» девушки стали конструировать себе имидж таинственной незнакомки, как вспоминает Василий Аксенов. Хемингуэй, с его гораздо большим талантом, с его гораздо худшим вкусом, решительно оттеснил Ремарка на второе место, а там и на двадцать пятое. Почему так получилось? Прежде всего потому, что Хемингуэй несколько лучше писал. Как справедливо заметил Михаил Веллер, лучше – почти всегда значит короче. Действительно, Хемингуэй гораздо лаконичнее, у него больше страстей, больше ума, все-таки герои Хемингуэя немножко рефлексируют. Наконец, что самое главное, Хемингуэй очень сильно льстит читателю. Есть такое понятие «подтекст», и вот читатель, конструируя этот подтекст, угадывая за оборванными финалами некие бездны ума, обнаруживает и в себе что-то эдакое. Кстати, Александр Семенович Кушнер вспоминает, как его в 1962 году познакомили с Окуджавой, и он спросил: «Булат, а какая ваша любимая проза?» – и думает, что тот скажет или Хемингуэй, или, что было бы лучше всего, Пруст. И когда Окуджава наивно сказал, что нравится ему Ремарк, Кушнер испытал глубочайшее разочарование. Ведь это было так нестильно! Хемингуэй действительно дает читателю шанс почувствовать себя ужасно продвинутым. Читаешь и думаешь: «О, какие бездны в этих умолчаниях». Когда героиня спрашивает героя, какая погода, а он отвечает: «Ветрено», – да еще они раза три повторяют этот диалог, чтобы мы уж окончательно поняли, какое отчаяние их в это время переполняет, мы вчитываем в их разговор что-то свое и думаем: «Да, Хэм наш».

Ремарк никаких подтекстов не предполагает, он простой и честный сценарист, за что Марлен Дитрих его и полюбила. Он действительно гениальный конструктор хороших сюжетов, иногда плутовских, иногда любовных, и он думать не думает о том, чтобы внушить читателю представление о собственной умности или о читательской умности. Он на совесть отрабатывает достаточно простые трюки. Не случайно у него герои довольно часто работают в парках для аттракционов. Хемингуэй не то. Хемингуэй – это ралли, это коррида, тут все всерьез. Более того, такой роман, как «По ком звонит колокол», по счастливому определению Набокова, something about bells, balls and bulls ( о колоколах, мячах и яйцах), поднимает действительно серьезные проблемы, рассказывает об истинной природе испанской войны, чего мы у Ремарка, кстати, ни в одном тексте не найдем. Но у Хемингуэя была одна принципиальная особенность, которая резко отличала его от всех героев Набокова нашего, от Ремарка, от всех поэтов эмиграции: Хемингуэй никогда не был эмигрантом. За ним стоит мощное, непрошибаемое американское гражданство, и это делает его при любых обстоятельствах персоной грата. Стоит показать американский паспорт даже в разбомбленном французском или испанском отеле, и ты уже кто-то. Хемингуэй, как мы знаем, был военным корреспондентом и обладал таким нечеловеческим влиянием, что умудрился оказаться в Париже, прежде чем туда вошли регулярные части, о чем написал великолепный репортаж. Во главе небольшой команды партизан он занял отель «Риц», заказал любимое перно и взял таким образом Париж задолго до того, как о его официальном взятии было объявлено. За нарушение Женевской конвенции, запрещавшей военным корреспондентам принимать участие в боях, на него даже дело завели, но обошлось.

У Ремарка подобной возможности не было. Ремарк не был военным корреспондентом, он с великим трудом получил американское гражданство уже во время Второй мировой войны и сидел в Америке безвылазно. Всю вторую половину 1930-х годов он провел на лезвии ножа, как, собственно, и Набоков, который бежал сначала из Берлина в Париж, потом из Парижа чудом в Штаты. Этот ужас бесправия, этот ужас долгого вымаливания гражданства и сделал их великими летописцами эмиграции.