Дмитрий Быков - Иностранная литература: тайны и демоны

Можно сказать, что Швейк – народный герой, но это какое-то уж совсем печальное мнение о народе. Кстати, модернист должен придерживаться именно такого мнения, потому что он умнее этого народа, он не поклоняется всяким фетишам вроде массы. Швейк же, как человек массы, никакими особенно добрыми качествами не отличается. Его единственное преимущество в том, что его нельзя зажечь энтузиазмом. Вот разных подонков, которых сейчас вокруг нас огромное количество, энтузиазмом зажечь очень легко. Они с энтузиазмом готовы истреблять жидов, или, поскольку жидов осталось мало, истреблять либералов, или, поскольку либералов уже не осталось, истреблять толстых, или кудрявых, или очкастых, – им совершенно не важно кого, они просто хотят истреблять, их томит героический зуд – то, что Алесь Адамович очень точно назвал «радость ножа». Швейка этим зажечь совершенно невозможно, и, может быть, поэтому в определенном смысле мы воспринимаем его радостно. С другой стороны, это совершенно не должно и утешать, потому что Швейк одинаково неспособен как к зверству, так и к героизму. Швейк – это герой нового времени, в котором все великие абстракции одинаково скомпрометированы. Ни за добро, ни за зло он воевать не будет. И вместо того чтобы спасать девицу от изнасилования, он расскажет про Ружену Гаудрсову, которая «в позапрошлом году служила в одном пражском винном погребке на Платнержской улице и подала в суд сразу на восемнадцать человек, требуя с них алименты, так как родила двойню. У одного из близнецов один глаз был голубой, другой карий, а у второго – один глаз серый, другой черный, поэтому она предполагала, что тут замешаны четыре господина с такими же глазами. Эти господа ходили в тот винный погребок и кое-что имели с ней. Кроме того, у первого из двойняшек одна ножка была кривая, как у советника из городской управы, он тоже захаживал туда, а у второго на одной ноге было шесть пальцев, как у одного депутата, тамошнего завсегдатая». При этом Швейк спокойно будет попыхивать трубкой, потому что девица, безусловно, сама виновата, а главное правило модерна – самому не попадать в безвыходные положения.

Чем значима эта книга сегодня? Опять-таки тремя вещами.

Во-первых, это бесценный литературный памятник. Ничего не поделаешь, со временем актуальная проза становится литературным памятником. На наших глазах литпамятником стал Юрий Трифонов, хотя остался не менее филигранным и не менее утонченным мастером. На наших глазах примерно такая же вещь происходит с Василием Аксеновым: с одной стороны, канонизация, с другой – уход из активного читательского обихода. Такая же вещь произошла с Кафкой, который был страшно моден во времена тоталитаризма, в России еще и позже, потому что его мало издавали. Но сейчас выяснилось, что Кафка – писатель не для всех. Более того, Михаилу Успенскому принадлежит замечательная мысль, что Гашек как писатель, может быть, и повыше Кафки, потому что Кафке нипочем бы не написать «Бравого солдата Швейка», а Гашек свободно мог бы написать что-нибудь вроде: «В нашем районе, – начал Швейк, затягиваясь, – был один парень-торговец, коммивояжер, который однажды превратился в огромного таракана, и что б вы думали, когда с ним это случилось, вся его семья продолжала его кормить, а потом он им надоел, и они бросили в него яблоко». Это будет выносить мозг, но это будет и потрясающе точная стилизация – в Австро-Венгрии бывали и не такие штуки. «А у нас в районе, – начал Швейк, – один парень слепил глиняную фигуру, нарисовал у нее на доске каббалистический знак, и после этого эта фигура, что бы вы думали, ходила по ночам и страшно много срала!» Вот вам «Голем» Густава Майринка, описанный слогом Гашека. Слогом Гашека можно изложить все что угодно, и все будет одинаково смешно – это еще одна замечательная черта модернизма.

Великое значение этого романа состоит в том, что он обозначил новый тип литературы, в том, что он воюет против всякого пафоса, и в том, что он создал одного из самых значимых героев. Действительно, одиссея XX века – это одиссея идиота. Кстати, переписать языком Гашека гомеровскую «Одиссею» не составляет большого труда. И больше того, нечто подобное с вергилиевой «Энеидой» уже проделал в 1798 году Иван Петрович Котляревский, чья «Енеида, на малороссийский язык перелицованная» – классический пересказ величайшей героической поэмы языком человека, который больше всего озабочен жраньем и обратным процессом. Собственно, ничего другого там герои не делают. Ну еще дерутся довольно изобретательно, хватая друг друга за свои древнеримские чубы.

Остался один вопрос, который, думаю, решает Валерий Фокин в своей постановке «Швейк. Возвращение».

Итак, роман Гашека констатирует главную вещь: время героев кончилось. Настала эпоха человека массы, который одинаково не способен противиться добру и злу и одинаково не загорается ни от чего. Его нельзя утопить, но нельзя и поджечь. Грубо говоря, это стихия победившего дерьма, которое само по себе не является отравляющим веществом – оно отравляет исключительно атмосферу. Но вместе с тем притерпеваешься, как сказано, принюхиваешься. И вот вопрос: этот обыватель, этот Швейк, которого нельзя поднять ни на благое, ни на злое дело, который одинаково сопротивляется войне, строительству социализма, добру, восстанию, религии, потому что отношение к религии у Гашека и Швейка такое же, как к войне, – ужас и отвращение, – вот такой человек – хорошо это или плохо? Швейк, который пришел как новый Александр Македонский, о чем пишет Гашек в предисловии к первой части, – он лучше героев былого, романтических персонажей? Ведь Швейк всей душой антиромантик, и Гашек – антиромантический автор. В свое время Новелла Матвеева мне говорила: «Бойтесь романтизма, главным романтиком XX века был Гитлер». А Лидия Яковлевна Гинзбург, когда я, служа в армии, в увольнение к ней ходил, мне говаривала: «Романтизм надо уничтожить». И действительно, где романтизм – там война, там разнообразные фетиши, принципы, правила, убийства, но где Швейк – там ризома, там пространство не пойми чего, там перловая каша, плавно переходящая в дерьмо. Так что вопрос остается без ответа.

Многие сегодня говорят, что швейки составляет подавляющее большинство современного российского населения. Невозможно поднять этих людей на восстание, но невозможно сделать из них и фашистов. В этой зловонной среде бродят какие-то духи хтонического зверства, требующие либо восстановить Новороссию, либо истребить половину населения, либо устроить войну с Западом из-за недопуска наших на Олимпиаду, но стихия фекалий и мочи топит в себе любой их героический порыв. С другой стороны, этих людей нельзя поднять и на великое строительство, нельзя мотивировать их ничем прекрасным. В сущности, Гашек первым предсказал то безвременье, в котором мы будем жить, – мир даже не победившего Швейка, Швейк не может победить, – а мир выжившего Швейка. Впрочем, в войнах XX века победитель – уже фигура весьма условная. Был победитель в схватке с фашизмом, потому что фашизм был безусловным злом, но в войне 1914 года победителя не было, она была страшна именно своей беспричинностью и абсолютным абсурдом: