Евгений Ермолин - Мультиверс. Литературный дневник. Опыты и пробы актуальной словесности

Константинополь очевидным образом наказан за грех державности, и это все же город не великой радости, а великой грусти. Смешанной с радостью лишь потому, что трудно удержаться. Судьба Константинополя – тот урок, который не выучила варварская, обордынившаяся Русь, в своих «самобытных» декорациях изменившая как страна своему духовному предназначению, поддавшаяся соблазну имперскости и сохранившаяся лишь как тоска и маета бродяжей души поэта.

не списывал с натуры. Он смотрел не наружу, а в себя, и в своей бездне находил те образные сгустки, которым придавал вид прозаических опусов. Сочетание ужаса перед жизнью, женофобии, запавших в память с детства украинской демонологии и барочной гротескии – вот, возможно, откуда родина-ведьма.

Но Гоголь сам становился заложником своего воображения, променяв блаженный Рим на мертвый Петербург, на страшную Москву, которую он едва ли любил, но не смог противиться ее магнетизму. Пытался он и переколдовать Россию магией творчества, но неудачно, мертвые души не ожили. Демоническая магия образов первого тома МД оказалась сильнее и, как некоторые полагали, заразительней.

Гоголь, так сказать, заразил Россию своей неизлечимой болезнью.

Так это или не так, но мое детство прошло в местах, где общение с нечистой силой было повседневностью, а магия не отделялась от жизни. В женщинах оттуда подозревали кудесниц, знахарок, вещуний. Этой дремучей магии по глухим русским углам водилось немало; Гоголь дал ей предметную четкость образа.

С подорожной по казенной надобности, из Петербурга.

Кто это «он» и почему «вернулся»? Спросите у юбиляра, Булгакова.

Или у Гоголя.

Тут замкнулось в кольцо свидетельство двух понаехавших в свой черед в Москву сочинителей, литературной лимиты, – и стало пророчеством, обратив кольцо в порочный круг. С тех пор все эпохи здесь то ли пред-, то ли постапокалипсические, и жить дальше некуда, потому что время кончилось. Теркин уже на том свете.

Зачем умер Гоголь, не дописав свой роман? Затем, что дописать его было нельзя, Богородица не велит.

Зачем умер Булгаков, не дописав свой роман? Затем, что дописать его нельзя. Ибо всякий, кто б его дочитал, умер бы на месте.

Тertium non datur.

В литературе начала века случилось половодье антиутопий. Пелевин, Сорокин, Волос, Маканин, Рыбаков… Это был чуть не главный жанр прозы. Проблема в том, что современная антиутопия в России была заведомо нерезонансна, потому что о будущем и так никто не думал, и слишком хорошего от него тоже ждали немногие. Неудачный советский проект зарубил будущее. К тому же довольно часто литературная антиутопия была скорее гротескной сатирой на современность.

…И вот антиутопии начали сбываться.

«Фигурно иль буквально: всей семьей. От ямщика до первого поэта, Мы все поем уныло. Грустный вой Песнь русская…»

Ну или еще: «Этот стон у нас песней зовется»…

Русский человек – бурлак истории, который тянет бечеву из ниоткуда в никуда. И это та непобедимая точка стоячего абсурда, которую он пытается смазать воспареньями и житейскими сгущеньями мечты о покое и воле, о Беловодье, о Константинополе и проливах, крымнаше и даже уж вовсе, казалось бы, никому не нужном «дамбасе» (фантоме дикой степи, где нет ни морали, ни смысла, выходящего за пределы гулянки и пьянки), песней, пляской, литературой, кино, цирком – советским и постсоветским, воплями наемных пропагандистов, чириканьем наемных комиков и стрекотаньем кузнечиков попсы.

И католики, и протестанты научились вносить в историю смысл, а здесь есть лишь свобода, которую абсолютно некуда употребить.

Вот за что люблю актуального варяга Александра О'Шеннона – что он эту тему схватил и не отпускает.

Недавно Даниил Дондурей полтора часа удивлялся, почему никто не хочет изучать того, что вытекает из специфики русской ментальности, которая состоит из патернализма, этатизма и ситуационизма на десерт (он в Риме был бы Брут, в Афинах Периклес, а здесь он офицер гусарской). Посмотрев на ютубе его лекцию, приуныл. Но несильно.

Мне кажется последнее качество самое главное: адаптивность, или жестче сказать – мимикрия. И это даже не врожденное, а впитанное с молоком матери как поведенческий стереотип в результате многовековой социальной селекции (варяжское рабство, ордынское рабство, московское рабство, петербургское крепостное право, советское рабство – откуда, кажется, взяться слишком вертикальному позвоночнику?).

Однако смени оптику – и увидишь неудержимую тягу русского человека к безгосударственной свободе, «волюшке». Об этом, впрочем, сказаны монбланы слов.

В России так и не было выработано никаких правил жизни. А есть только чужие. Правилами в России легко живут только посредственности. Или люди другой ментальной нормы (немцы, евреи, татары…). Или еще женщины при должности; они-то сейчас и тянут часто ношу цивилизации, порядка, какой-никакой обустроенности. А часто человек по чужим правилам жить не может. Тяготится. Но, не имея своих правил, он предается или обломовскому недеянию, или пугачевскому бунтарству.

Все более истерический лжепатриотизм записных, профессиональных ватников сегодня, между прочим, – показатель того, что механизм мимикрии не дает отдачи. Мифический путин ввел им «войска» «в мозх», а те на постое колобродят по полной… Как беспощадно сострила одна язвительная дама в почти аналогичной ситуации, «жаль, не 12».

До 1917 сакральное царство с царем-помазанником – это сама по себе и есть н.и.

Правда, последние лет 80 к этому прибавляли еще и народа-богоносца, для более гармоничной картины.

Потом народ-богоносец истребил царя-помазанника с чадами и домочадцами, сбросил бремя богоносничества и зажил на свободе. Но недолго. И невесело.

Случилась сакрализация светлого будущего и его визуализации – вождя. Правда, последние 50 лет к этому добавляли еще и мифологему советского народа – да так упорно, что некоторые в нее уверовали тоже.

Вождей научились бросать с размаху оземь, хотя мумию одного все же оставили на развод. И зажили свободно. Но опять-таки недолго и несильно весело.

И после всего, подсчитав и прослезившись, утратив и сакральный миф царства, и ревизионистский эсхатологический миф светлого будущего, с исторического похмелья, должно быть, придумали еще одну н.и. – соитие начальников и подчиненных «против всех» – и назвали ее «патриотизм».

в «Зимней дороге» переводит Гражданскую войну в план исключительно личной этики. Хорошие люди попали в плохую историю. Это выход из истории, как она назначена в западной традиции, куда-то в сторону внеисторического буддизма.