Евгений Ермолин - Мультиверс. Литературный дневник. Опыты и пробы актуальной словесности

Ну да, в те давние уже времена, я однажды уличал критика: «Агеев – либерал, но либерал каприза, либерал чувства; вовсе не мыслитель». (Как бы неполноценный такой либерал, с моей концептуальной анархо-ультралиберальной кочки.) Однако прошло время, и я так думаю теперь, что я недооценил тогда свободную игру его ума и вообще не вполне ценил игру, поскольку подозревал, «прозревал» у ее апологетов избыток релятивизма и циническое оборотничество. А это не всегда так. И когда я теперь перечитал выпуски «Голода», я нашел у Агеева много родного и близкого. Там есть то веяние свободного духа, без которого не имеет смысла жить.

Нет готовых истин. Нет завершенных мыслей. Конец начала – это и начало конца. Как это странно и как чудесно: в ловушке момента трепещет живой, новорожденный смысл. Момент ушел, а смысл остался. Почему-то Агеев сегодня современнее многих из нас. Его «голод» заразителен.

Жизнь неокончательна, и личность в конце-то концов не сводится к формуле и штампу, она мерцает и перетекает из контекста в контекст, из ситуации в ситуацию. Агеевская провоцирующая рефлексивность сегодня, возможно, нужнее, чем декларирование готовых истин, не всегда доброкачественных. Его поисковый критицизм враждебен спекулятивному лукавству и демагогической безапелляционности.

Роман о литературе. Роман с литературой. Роман литературного человека, свидетеля и участника литературной жизни последних десятилетий. «Читать меня, эгоцентриста, стоит только литературоцентристам. Погодой, природой, политикой, женщинами, мало ли чем еще, я, конечно, интересуюсь. Но … – без остроты». Так пишет Сергей Чупринин в книге «Вот жизнь моя».

В книге немало диккенсовского добродушия, и она чем-то напоминает пиквикиану, небрежно опрокинутую в чертополох отечественных исторических и культурных реалий. Кажется, что ее автор то и дело к чему-то прислушивается, с немного недоверчивой улыбкой человека, много повидавшего на своем веку, но не ожидавшего некоторых случившихся подвохов, а потому готового теперь уже ко всему вообще. В сочетании с доброжелательной чуткостью автора к флуктуациям пространства и времени, открытостью миру и толерантным либерализмом в отношении к человеку с его изъянами и доблестями, – все это страшно располагает к себе в литературном романе Чупринина.

Не сразу различишь в полукомической эксцентриаде особый привкус, какой бывает в легкомысленной пьеске, которую в последний раз играют музыканты на кренящейся палубе тонущего корабля.

Было да сплыло. Раса, среда, момент. Весь тот радужный пузырь литературной суеты, фонтанирующая околесица и чепушина баснословных советских и уже неближних постсоветских времен – главный предмет в книге с подзаголовком «Фейсбучный роман» – они уже давно не имеют к нам прямого отношения, и мы, когда-то тоже схватившие, как теперь говорят, печеньку с этого стола, вместе с автором вспоминаем ее затейливый вкус с каким-то странным чувством, в котором много сочувствия, но немало и снисходительности.

Не так ли, впрочем, устроена (взять хоть Пруста) жизнь вообще, а русская жизнь в особенности? В ней нет ничего прочного, ничего надежного, и былое величие, былые отличия не гарантируют почета сегодня и завтрашней памяти. В культурном контексте последних десятилетий это отозвалось и выразилось, в частности, в социальном сломе и поколенческом разрыве, в потере литературой своего особого статуса, инсигний и привилегий старинного литературоцентризма.

Литературная элита, союзписательская и толстожурнальная аристократия, внезапно маргинализировалась. Великие литературные темы закрылись или находятся под подозрением. Жизнь пошла мимо.

Кажется, это и есть главный чупрининский сюжет, если присмотреться хорошенько.

Из страны, страны далекой наш автор усилием памяти достает, как фокусник из шляпы, артефакты прошлой жизни. Мало чего в ней было хорошего, но вот молодость, литература и сопутствующая им писательская и читательская жизнь – точно были. И это даже не казалось чепухой, признаться. На фоне мутного бреда эпохи и затухавших горизонтов будущего это казалось эмиграцией в страну, где жизнь явно полнее и веселее.

Некоторые в Израиль, другие на Брайтон или даже в Париж, а мы – пишем и читаем. Читаем и пишем.

Если вы угадали в том, что я сейчас говорю, иронию, то, наверное, тоже недалеки от истины. Впрочем, это опосредованная реакция на не самое простое отношение к своему предмету автора книги. Он взболтал и поднял муть былой эпохи, о которой теперь не ностальгирует публично только самый ленивый обыватель. Но обыватель на то и годится, чтобы ностальгировать в пору кризиса и упадка. Да еще на то, чтобы служить живой пародией на какого-нибудь ветхого скелета советской эпохи. А Чупринин годится на многое остальное. Честность свидетельства, неакадемический, но системный ум и внятный здравый смысл, либерализм (то есть любовь к свободе, доходящая даже до некоторого попустительства и всеприятия) и чуждый радикальных ноток демократический прононс – все это собрано и предъявлено им в том букете, который уникален и как-то по-особому обаятелен.

Писали ж и печатали уже литературные мемуары о недавней эпохе, но как-то все не так, гораздо более сектантски и с подвохами, с комплексами, с умолчаниями. Не таков Чупринин. Он – вдохновенный живописец-панорамист, отдающий дань всему, что кажется ему занятной и любопытной краской треклятого и прекрасного прошлого.

В момент существенного оскудения творческих импульсов он, может быть, даже пытается подзарядить нас каким-никаким примером на основе личных воспоминаний – и о том, что казалось гранитом, а стало трухой, и о том, что сохранило качество и прочность.

Все имеет стоимость на рынке воспоминаний, всяк человек чем-то да занятно наследил, даже какой-нибудь убогий Дымшиц. А такие дымшицы в книге Чупринина бродят по литературным пампасам стадами. Колор локаль. Много пастозной живописи, хотя и акварелька случается, и медальоны поблескивают.

Описываемый автором литературный мир поздней советской цивилизации сложился странным стеченьем обстоятельств. Всеобщая образованность при дефиците возможностей заняться ли бизнесом, или съездить за границу давала писателю благодарную аудиторию читающих сограждан в большой русскоязычной стране. Поезд встал. Затянувшаяся историческая пауза предоставляла обывателю досуги для чтения, а историческое возмездие за эти продолжительные каникулы было еще далеко впереди, и чудовища мести и скорби не навещали нас даже в самых кошмарных снах. Это была удивительная историческая авантюра, в рамках которой амбиции и гебефренический маразм малограмотной власти сочетались алхимическим браком с писательской партизанщиной (то бишь попыткой сочинителя насолить этой власти за ее счет), а впрочем – также с литературными коллаборационизмом и коммерцией.