Вольфрам Айленбергер - Время магов великое десятилетие философии 1919–1929 (без фотографий)

В Марбурге 1924 года что-то в духовном плане приходит в движение. Вскоре об этом начинают говорить и студенты. Не только в ближнем окружении, но всюду — до Берлина и дальше.

Интенсивность, которую Хайдеггер ищет в мышлении и как наставник умеет создать, не терпит обнадеживаний и содействий. Здесь любой компромисс неизменно выглядит леностью. Леностью мысли. Хайдеггеровской мобилизации «ужаса», а равно «пред-приближению присутствия» (Dasein) к своему «вперед-себя», как он формулирует летом 1924-го перед студентами, присущ, пожалуй, и компенсаторный момент. Ему тридцать пять лет, он женат, имеет двоих детей, находится в расцвете жизни и творчества. И всё же в глубине души совершенно отчетливо сознает, что в противоположность подавляющему большинству своих сверстников никогда не ощущал на себе пограничного опыта близости смерти, конкретного бытия-к-смерти. Однако в помещении словно пробегают искры, когда он в придуманной персонально для него экипировке — узких бриджах и длинном сюртуке (наполовину национальное одеяние, наполовину обычный костюм) — входит в аудиторию, начинает говорить тихо, почти шепотом, глядя в окно, без конспекта и заметной подготовки, всё глубже и глубже погружаясь в философствование. Этот человек и есть то событие, которым он хочет быть.

ТЫ, ДЕМОН (144)

Только в зимнем семестре 1924–1925 года он впервые испытывает на себе то, о чем до сих пор только с увлечением говорил и писал. «Нечто демоническое охватило меня, — признается он себе (и не только себе) 27 февраля 1925 года. — Ничего подобного со мной еще никогда не случалось» (145).

Однако здесь Хайдеггер имеет в виду вовсе не познание ужаса или близости смерти, о которых рассуждает на лекциях, и не соотнесенное только с «я» исключительное состояние. Напротив. Это познание другого человека, познание любви: «Когда присутствие другого вторгается в нашу жизнь, с этим не справится ни одна душа» [36], ведь «мы никогда не знаем, чем благодаря своему существованию можем стать для других». В таком исключительном состоянии, пишет влюбленный, остается лишь одно: «Одна человеческая судьба отдает себя другой человеческой судьбе, и чистая любовь обязана эту самоотдачу сохранять такой же, какой она была в первый день» [37]. Начало переписки:

10 февраля 1925

Дорогая фройляйн Арендт!

Между нами всё должно быть предельно ясно и чисто. Лишь тогда мы будем достойны того события, каким оказалась наша встреча. То, что Вы стали моей ученицей, а я — Вашим учителем, есть только внешняя причина того, что произошло с нами. Я никогда не смогу обладать Вами, но Вы отныне часть моей жизни, и пусть она развивается подле Вас (146).

«Фройляйн», к которой так беззащитно и откровенно обращается Хайдеггер, — это Ханна Арендт. На тот момент ей восемнадцать лет, она уроженка Кёнигсберга, студентка, изучающая греческий язык, философию и богословие Нового Завета. Уже вскоре по приезде в Марбург осенью 1924 года Арендт и в студенческом кругу воспринимается как своего рода событие и сенсация. И не только по причине ее исключительной красоты и экстравагантной, подчеркнуто яркой манеры одеваться.

Подобно Хайдеггеру, который в 1923 году, вступая в должность, привел с собой из Фрайбурга, по его собственному выражению, целую «ударную группу» студентов и аспирантов, интеллектуально выдающаяся студентка Ханна Арендт сумела подвигнуть большую группу друзей и однокашников — как их духовный лидер и глава — перебраться вместе с нею из Берлина в Марбург, чтобы там собственными ушами и глазами убедиться в том, о чем студенты-философы шептались уже по всей республике: что в Марбурге появился некий новый блестящий ум, у которого можно «заново научиться мыслить». Это был пророк бытия Мартин Хайдеггер.

В ЦЕНТРЕ БЫТИЯ

Существенная характеристика хайдеггеровского присутствия (Dasein) заключается в том, что оно не знает и не может знать множественного числа. У него оно всегда только единичное, отделенное или, как он говорит, «всегда-мое». Если оно вправду хочет освободиться и взять себя в руки, оно может сделать это только собственными силами. И вдруг появляется другое здесь-бытие, «ты», и при первой же встрече в приемные часы в ноябре 1924-го одним-единственным взглядом врывается в глубину его существа. А он врывается в это «ты». Неудивительно, что выдающийся молодой философ оказывается поначалу не в состоянии справиться с этим событием. Вероятно, не в последнюю очередь потому, что, как Хайдеггер пишет в письмах к своей новой любви, никто не может знать, чту любящее, вторгшееся «ты» способно натворить внутри собственного «я». Расколет собственное «я» изнутри? Тем самым отчуждая его от себя? Враждебно поглотит? Или, философски еще более фатально: обеспечит ему последнюю, вечно невопрошающую защищенность?

Всё это показалось вдруг конкретно возможным. Потому что Мартин любит Ханну, как еще никогда в жизни никого не любил. Этой весной он твердит ей об этом в почти ежедневных письмах: мне явилось нечто новое, великое «ты», в центре моей самости, моего бытия.

Ханна Арендт. 1927

В жизни быстро находятся практические решения вполне классического свойства: Хайдеггер планирует встречи с величайшей осмотрительностью. Разумеется, прежде всего, чтобы защитить Ханну. Они уговариваются держать связь, включая свет в окне, а еще при помощи пометок мелом на любимой скамейке в парке. Арендт следует за Хайдеггером на лекции и ждет, скажем, двумя трамвайными остановками дальше или в провинциальных трактирах в нескольких километрах за городом (147). Всё как обычно в подобных обстоятельствах.

С самого начала обоим ясно, что они «никогда не будут полностью обладать» друг другом — по крайней мере, в смысле буржуазного брака. Хайдеггер вообще не думает и никогда не упоминает о возможности развода с женой, Эльфридой. Но и о разрыве отношений с Ханной тоже не помышляет. Слишком велико притяжение, слишком увлекает эротический дурман. Омут любви, который приводит на грань потери себя, в первую очередь, юную студентку Ханну Арендт. В длинном аллегорическом письме-признании, которому она дает название «Тени», Арендт рассказывает Хайдеггеру о головокружительном конфликте, разыгрывающемся у нее в душе. С одной стороны, благодаря этой любви она чувствует себя освобожденной от темной изоляции и неподлинности, ей кажется, что ее собственное Dasein наконец покинуло пещеру и вышло на свет дня. С другой стороны, она испытывает серьезные сомнения, удастся ли ей когда-нибудь и вправду найти себя под одурманивающим влиянием этого демона.

Мартин Хайдеггер. Около 1922

ТЯЖЕСТЬ МЫШЛЕНИЯ

Философское ощущение Хайдеггера в эти весенние дни тоже постоянно колеблется между свободой и скованностью: «Знаешь ли, ведь это самое трудное, что выпадает на долю человека. Для всего прочего имеются разные пути, помощь, границы и понимание, а здесь самое главное — быть в любви = быть втиснутым в наиподлиннейшее существование» (148). Примечательные слова, особенно по сравнению с письмами, которые Хайдеггер в минувшие годы писал жене. В них он твердил, что самое тяжкое и самое важное в его экзистенции — философствование. Теперь это сама любовь. Отношения с Арендт вынуждают Хайдеггера к новой, диалогической форме подлинности. Однако если его философия хочет продолжить свое существование, как раз этого быть не должно.