Реймон Арон - Опиум интеллектуалов

Такой переход кажется простым, его достаточно для того, чтобы задать главный вопрос: если полномочия пролетариата в коммунистической партии не являются универсальными и бесспорными, то революция 1917 года теряет то место, которое ей присваивает священная история, она становится просто удачным мятежом. Каким образом с тех пор удастся предвидеть, какие страны обречены на суровые благодеяния ускоренной индустриализации? Если бы сторонники II Интернационала не были отлучены, как согласиться с тем, что смена одного режима другим требует жестокого переходного периода? Без революционной идеи, отмечающей собой конец предыстории, советская реальность будет только тем, что она есть – жестокими методами модернизации под управлением единственной партии, назначенной не судьбой, но неожиданными перипетиями борьбы между людьми.

Если российская коммунистическая партия придерживается намерения создать мировой пролетариат, она погрузится в тайны мистификаторской схоластики. Если она откажется от этого намерения, значит, она спасует. Скоро, принимая мудрые советы лейбористов, она разделит с ними неудачу. А дальше, лишенная иллюзий и избавившись от террора, она решительно придет к луи-филиппизму ХХ века.

А не будет ли, несмотря ни на что, это изменение неизбежным? Не начнется ли этот разворот на наших глазах? Партия уже, кажется, огранивает сферу своего действия. Она вернула некоторые свободы научным диспутам, стала терпимее к литературным произведениям – романам или театральным пьесам – все, что превращало в посмешище образ режима. Крайние и даже чудовищные формы, которые принимала кабала творческой интеллигенции на протяжении последних лет жизни Сталина, теперь смягчены. Толковательная схоластика остается обязательной, но уже постоянно не содержит что-то типа логического бреда. Режим «обуржуазивается», и практика, если не теория, стремится отречься от универсальности марксизма-ленинизма.

При возвращении к повседневной жизни последствия идеологической страстности рано или поздно неизбежно должны проявить себя. Революция может быть перманентной, но теряется революционный дух. Третье, если не второе поколение вождей слушает урок Сinéas и отрекается от неосуществимых завоеваний. Каким образом в течение длительного периода времени можно было сочетать устойчивость бюрократического деспотизма с прозелитизмом победоносной секты? Революционный идеал, обращенный в будущее, питается иллюзиями: вряд ли можно не обратить внимания на основные черты эффективно осуществленного советского порядка.

Советский режим преодолел противоречие между оправданием действующей власти и ожиданием совершенного будущего с одновременным использованием террора и идеологии, вдохновляя настоящее не в нем самом, но рассматривая его лишь как этап на пути к бесклассовому обществу. Тем не менее результаты индустриализации, усиление нового правящего класса, отдаление от прометеевского подвига, который был в начале сверхчеловеческого предприятия, – все это подтачивает веру, которая растворяется во мнениях с того времени, как ее перестал анимировать фанатизм. Такой мне видится наиболее правдоподобная перспектива на довольно длительный срок. Из этого будет неверно сделать вывод, что кошмар скоро рассеется, следы марксистско-ленинистского воспитания сотрутся и чудесным образом восстановится единство буржуазной и советской цивилизаций.

Между верой и неверием добавляется связь со сталинской схоластикой, настоящее, простое отклонение от мысли партии и многочисленные посредники. Сомнение в значительности интерпретации, производимой по частям, не подрывает прочности единого целого. Сохранены основные понятия доктрины, продолжаются рассуждения в терминах производственных отношений, общественных классов, феодализма, капитализма или империализма.

Может быть, образ мышления и действий с верой продолжают жить дольше, чем понятийный аппарат. Непримиримость, обращенная против вчерашних товарищей, стремление следовать до конца логики или так называемой логики борьбы, чтобы представить себе мир в черно-белом виде, неприятие фрагментарности проблем, разделенность планеты и доктрин – эти характеристики полученного образования часто отмечают бывших коммунистов, отказавшихся от воинствующей секты.

Интеллектуалам, вероятно, требуется больше труда, чем обычному человеку, чтобы освободиться от этой идеологии, являющейся его творением, как и государство, ссылающееся на нее. Советская власть царствует от имени единственного учения, выбранного интеллектуалами, жизнь которых прошла в библиотеках, в комментариях многочисленных профессоров целого века. При коммунистическом режиме интеллектуалы, скорее софисты, чем философы, были привилегированной кастой. Следователи, обнаруживающие отклонения, писатели, противоречащие социалистическому реализму, инженеры и управленцы, призванные выполнять планы, понимать двусмысленные приказы партии – все должны быть диалектиками. Генеральный секретарь партии, властелин над жизнью и смертью миллионов людей, тоже является интеллектуалом: имея склонность к триумфальному существованию, он предлагает верующим теорию капитализма и социализма, как если бы эта книга знаменовала собой исполнение самого высшего предназначения. Императоры часто бывали поэтами или мыслителями, но впервые император правит в качестве диалектика, разъясняет доктрину и историю.

Все, кто в парламентских демократиях перекрывал интеллектуалам восхождение к вершинам: капиталисты, банкиры, другие избранные, – перестали существовать. В XVIII веке интеллектуалы выступали против концентрации огромных богатств под защитой церкви, но без зазрения совести соглашались на защиту крупных торговцев или фермеров, упрекали в неравенстве положение отдельной личности и осуждали причину роста буржуазии. До Великой революции левый интеллектуал не был замечен ни в коммерции, ни в участии в конкуренции, не имел заработанного богатства, но получал или захватывал наследство, а иногда оспаривал дискриминацию по праву рождения. В каждую эпоху он выступал как противник власть имущих, враждебно настроенный к церкви, к аристократам и буржуазии. При бюрократах-диалектиках он обнаруживает к ним внезапную снисходительность, как если бы узнавал в них самого себя.

Коммунистическое государство нуждается в руководителях для управления заводами, писателями, профессорами, психологами, чтобы распространять свою истину. Инженеры, обрабатывающие материалы, и другие инженеры, ответственные за человеческие души, пользуются значительными преимуществами, имеют более высокий уровень жизни, авторитет, участвуют в захватывающих событиях. Однако они не настолько наивны, чтобы позволить себе принять правильные речи за инструкции для всеобщего применения, они слишком дорожат своими привилегиями и поэтому оправдывают и режим, и свою собственную покорность. Таким образом, они смешивают свою веру и скептицизм, вербальную поддержку и внутренние резервы, которые не в состоянии принять (таким, какой он есть) неразумный догматизм или избавиться от притягательности неуловимой ортодоксии. Не могут ли они в качестве крайнего средства обратиться к примеру трансцендентальных религий? Христианство принесло хорошую новость как рабам, так и царям, оно учило равенству душ вопреки общественным иерархиям. И тем не менее церковь легитимирует фактическую власть, успокаивая совесть власть имущих. Иногда она хотела править на этой земле. Каким образом интеллектуалы-прогрессисты откажутся от поддержки их таланта со стороны государства, провозглашающего хорошую доктрину, построение общества, отвечающего надеждам революционного и благородного рационализма экспертов и литераторов, – да будет одарен тот, кто подчиняется?