Реймон Арон - Опиум интеллектуалов

Маркс называл религию опиумом народа. И церковь закрепила эту установленную несправедливость. Церковь помогает людям переносить и забывать горести вместо того, чтобы избавляться от них. Опекаемый заботой с небес, верующий безразлично относится к строительству своего мира.

С той поры как государство создает из марксистской идеологии ортодоксию, она сразу же попадает под удар самой критики: она учит массы подчинению и утверждает правящую власть. Более того, христианство никогда не соглашалось с неограниченной властью правителей. Даже церковь восточного обряда сохраняла за собой право осуждать недостойного государя. Царь, глава церкви не высказывался о догмах. Генеральный секретарь партии оставляет себе свободу переписывать по собственной воле историю коммунистической партии, которая составляет суть сталинской догмы. Принцип бесклассового общества теряет свое значение по мере того, как режим, установленный после революции, запросто перерождается в бюрократический деспотизм. Оправдание историческим прошлым со временем вырождается в комическое выражение: «другой мир» представляет собой в меньшей степени будущее, чем реальное настоящее, превращенное в нечто другое посредством обозначающих его слов.

Мне скажут, что коммунистическая религия в наше время имеет совсем другое значение, чем христианство. Христианский опиум делает народ пассивным, коммунистический опиум толкает народ к бунту. Нет сомнений, что марксистско-ленинская идеология способствует воспитанию, если не вербовке революционеров. Ленин и его соратники меньше следуют доктрине, чем политическому инстинкту, в зависимости от желания действовать и от воли к власти. И все-таки марксистское пророчество направлено на их существование, побеждаемое беспрестанной надеждой. Что значат миллионы убитых по сравнению с бесклассовым обществом!

Марксистская идеология, даже ужесточенная и выхолощенная догматизмом, продолжает выполнять революционную функцию в странах Азии или Африки. Она способствует объединению масс, укрепляет единство интеллектуалов, которым угрожает сектантское рассеяние. Являясь действенным средством, она остается эффективной. Во Франции, например, она действует совсем по-другому. Культ революции, патетические вопросы к истории там размечают пути к бегству. Апокалиптическая тоска внушает терпимость к реформам, но побуждает к согласию с действительностью одновременно с устным отказом, это дело чести так называемого нонконформизма.

Признается, что в самой Франции миллионы людей верят в событие – такое ужасное, как катастрофа, и такое же волнующее, как праздник, которое перевернет их судьбу. Аргумент, поднимающий на бунт столько христиан-прогрессистов: как отнять у несчастных надежду, которая дает смысл их жизни? – остается бессилен перед духом такой личности, как Симона Вейль, которая не чувствовала, что только вера могла принести жертву истине. Уважая верующих, борются с ошибками.

Сталинская религия мобилизует массы с целью захвата власти и ускоренной индустриализации, она укрепляет дисциплину борцов и строителей, отсылает к идеям революции, а затем к будущему, которое удаляется по мере приближения к нему, к тому времени, когда народ будет пожинать труды своего долготерпения.

Коммунистический режим в Китае, который завершил век потрясений, является, конечно, более эффективным, может быть, более озабоченным судьбой людей, чем предшествующие ему режимы. Напрасно сожалеют, что те же реформы не были реализованы с меньшими издержками, не прибегая к вербовке целого народа или массовым ликвидациям людей. Тем не менее даже в этом случае светскую религию объявляли враждебной.

Тот, кто не верит в Бога, не чувствует неприязни к спасительным религиям, провозглашающим вечные истины: человек не исчерпывает свою судьбу в социальном предназначении. Иерархия управления и благосостояния не отражает этих ценностей; поражение в собственном мире иногда представляет собой дорогу к самым большим успехам, тайное братство объединяет людей, несмотря на борьбу всех против всех.

Тот, кто не верит в марксистское пророчество, должен разоблачить светскую религию, даже если это пророчество повсюду вызывает желаемые изменения. Суеверие пробуждает поочередно и жестокость, и пассивность, а также самопожертвование и героизм, но, в конце концов, скептицизм, смешанный с фанатизмом, войну против неверующих, а в то же самое время оно исчерпывает свою сущность. Оно (суеверие) будет препятствовать взаимопониманию людей по ту и по эту сторону политики до того самого дня, когда, опозоренная «обуржуазиванием» кадров и относительной удовлетворенностью масс, она выродится в обычную идеологию и больше не пробудит ни надежду, ни ужас.

Было бы неверно возражать, что в наше время религия логично становится светской с того времени, когда, согласно доминирующей философии, в рациональной организации планеты разыгрывается судьба человечества. Сам по себе атеизм подтверждает, что не содержит и не отрицает идеологического догматизма. Отделение церкви от государства, основа своеобразного величия Запада, не требует единогласной веры в двойственную природу человека. Оно не требует даже, чтобы большинство граждан продолжали верить в Откровение. Принцип отделения церкви продолжает существовать в век неверия, лишь бы только само государство не считало себя ни воплощением одной идеи, ни свидетелем истины.

Пророчество, может быть, есть душа любого действия. Оно предъявляет обвинение миру и утверждает достоинство разума при неповиновении и ожидании. Когда правители, гордые свершившейся революцией, присвоили себе пророчество, чтобы создать собственную власть и вызвать удивление врагов, возникает светская религия, с самого начала обреченная на бесплодное превращение в ортодоксию или растворение в безразличии. Люди Запада остались слишком христианами, чтобы обожествлять временный мир. Но каким образом советские доктора права смогут проявить свое усердие? Если действительность удовлетворяет живущих в ней, время возмущения и мечтаний прошло. Если эта действительность разочаровывает их, как узнать, не есть ли это дорога к тысячелетнему царству?

Светская религия будет еще какое-то время сопротивляться разъедающему ее противоречию. На Западе она представляет собой лишь этап к исчезновению надежды.

Весьма заманчиво нарисовать на створках диптиха два противоположных, контрастирующих образа интеллектуалов Советского Союза и Франции.

Во Франции многочисленные писатели и эксперты окажутся в стороне: инженеры не признают легитимность и благотворность власти менеджеров или финансистов, литераторы возмущаются интригами политиков и жестокостью полиции. Они чувствуют себя ответственными за несчастья народа: голодающих индийских крестьян, бессовестно эксплуатируемых чернокожих Южной Африки, угнетенных всех рас и классов, бывших коммунистов, преследуемых Маккарти, священников-рабочих, отвергающих решения Ватикана.