Реймон Арон - Опиум интеллектуалов

В Соединенных Штатах, где не знали другого строя, кроме нынешнего, ни эти претензии, ни эта ностальгия не выражаются в активном диссидентстве. Кроме того, причины такого относительного отчуждения по-другому осуществляются в России, где технарь берет верх над литератором намного чаще, чем в США. Писатели, художники, пропагандисты не отказываются от звания инженеров человеческих душ. Искусство для искусства или чистый поиск как таковые отлучены от действительности. Трудно представить, что советские биологи не мечтают подискутировать об относительных преимуществах Моргана и Лысенко, физики свободно общаются с их зарубежными коллегами, философы ставят под сомнение материализм Ленина, а музыканты без опаски совершают «преступление» формализма.

Из этого не следует, что советская интеллигенция настроена враждебно к самому режиму. Может быть, она осуждает огосударствление экономики и власть партии в то время, как американская интеллигенция считает нормальным частное предпринимательство. Если бы художник был бы против социалистического реализма, а романист обладал бы притворным оптимизмом, если бы генетику больше не мешали бы защищать менделизм, они, вероятно, были бы очень довольны. Романы и театральные пьесы, хорошо принятые критикой, смягчившей свои «ждановские» позиции после смерти Сталина, обнаруживают воодушевление писателей гораздо больше, чем бесконечные резолюции Союза советских писателей.

Американская интеллигенция не хотела бы жить в условиях советской интеллигенции , но интеллектуалы стран, отвергающих капитализм, которые зачарованы пролетарскими авантюрами, обращают свои взоры и к одному и к другому «монстру», спрашивая себя, какой из них является прообразом их будущего, а какой – наиболее отвратительным.

Французский ученый, работающий в плохо оснащенной лаборатории, с завистью смотрит как на американцев, так и на русских. Американский строй называется капиталистическим, как и французский, но не собирается порывать со своим настоящим. Французы спонтанно требуют у государства взять на себя ответственность за решение неотложных задач для всеобщего процветания, они мечтают о стране, где народная власть без счета тратит деньги на научные исследования. Гуманитарии – историки, писатели, художники – должны будут осудить деспотизм функционеров от культуры. Они также ненавидят тиранию, потворствующую массовым вкусам, таким, как о них пишут и говорят работники прессы, радио и издательств. Необходимость продавать интеллектуальный товар кажется такой же невозможной, как и подчинение государственной идеологии. Человек культуры чувствует себя в безвыходном положении перед выбором между проституцией и одиночеством.

Может ли преодолеть такую альтернативу режим, при котором техника была бы на службе философии? В этом случае писатель будет участвовать в крупном мероприятии, в преобразовании природы и самого человечества. При этом писатель вносит вклад в успешное выполнение пятилетних планов, он работает как шахтер и управляет как инженер. Он не заботится о продаже, которой занимается государство, и не зависит от издателей, для которых не существует коммерческих проблем. Он не чувствует себя рабом потому, что принадлежит к идеологии, объединяющей народ, партию и народную власть. Он не будет в изоляции, с трудом зарабатывая на жизнь своим пером и с суровостью второго ремесла работая редактором. Взамен от него требуется только одна жертва: говорить «да» режиму, говорить «да» доктрине и ее постоянным толкованиям и неизбежным уступкам, которые несут в себе зародыш тотального разложения.

Западный писатель, который отрекся, чтобы добиться успеха, или тот, кто в потемках влачит жалкое существование, издали представляет себе общность с народом, который кует будущее, и спокойствие, которое обеспечивают государственные издательства. Он почти легко соглашается с небезопасностью, которую несут с собой непредвиденные волнения, связанные с чистками, ведь она – обратная сторона ответственности, к которой он стремится. Но как перенесет он обязанность энтузиазма? Герои освобожденного пролетариата воспевают славу своих хозяев. И сколько времени искренность их поддержки будет сопротивляться повинности общественного служения?

Тридцать лет назад Жюльен Бенда́ [111]предопределил судьбу выражения: предательство интеллектуалов. Это выражение еще вызывает в памяти резолюции, подписанные самыми крупными писателями и философами, жившими по обе стороны Рейна. Интеллектуалы напомнили солдатам, что они сражались на фронтах – одни за культуру, другие – за цивилизацию, они осуждали варварство врага, не подчиняясь критике свидетельств, они преобразили соперничество силы, похожее на многое, что Европа пережила в прошлом в священной войне. Они придали государственным интересам, народной ненависти четкую артикулированную, якобы рациональную форму. Они не осознали свою миссию, состоявшую в том, чтобы служить вневременным ценностям, истине, правосудию.

И все-таки выводы из дискуссий были невнятными. Жюльен Бенда́ не потрудился описать секуляризацию мысли: большинство интеллектуалов отныне не заботятся о потустороннем мире, они занимаются организацией мира как последней целью. Они указывают цену земных благ, учат национальной независимости, политическим правам граждан, повышению уровня жизни. Даже христиане уступают гипнотическому воздействию имманентности. Если предательство состоит в том, чтобы поднять ценность временного и обесценить вечное, интеллектуалы нашего времени все являются предателями. Оторванные от церкви, они стремились к овладению природой и к власти над себе подобными.

Каким образом интеллектуалы смогут избежать противоречий и порабощения при их деятельности, смешанной с проповедничеством и с историческими конфликтами? Когда они остаются верными своей миссии, а в каких случаях предают ее? Дело Дрейфуса послужило Жюльену Бенда́ идеальным примером. Интеллектуалы, защищавшие невинного, осужденного ошибочно, подчинялись закону своего государства, даже если они подрывали авторитет Главного штаба и силы армии. Интеллектуал должен питать уважение к истине, ставя ее выше величия и родины, но он не должен удивляться, что король судит об этом по-другому.

Не все знаменитые судебные дела ведутся по типу дела Дрейфуса. Когда две нации воюют друг с другом, когда растущий класс стремится занять место вчерашнего привилегированного класса, как высказывать правду и вершить правосудие? Предположим, что явная ответственность центральных империй в развязывании Первой мировой войны была намного больше, чем Антанты, но есть сомнение, что интеллектуал как таковой должен был выносить вердикт. Так же как причины начала войны приводят к результатам победы. Почему же немецкие интеллектуалы не смогли искренне поверить, что победа рейха в результате послужит высшим интересам человечества?