Алёшка Емельянов - Бесконечность

и, как инкубатор, мне выносишь дочку,

и станешь прислугой за суп и постой,

с оплатой натурою каждою ночью.

Ты веришь, что я самый лучший из всех?

Придётся поверить, служить безотказно!

Иначе закончится рай и успех,

отправлю трудиться в мирок непролазный!

Пойми, ведь тебе уж почти сорок лет!

Кому ты нужна, и с ребёночком в паре?

А я содержу в своём замке без бед!

Ведь я – православный, изысканный барин.

Средь дачных коробок в облезшей извёстке,

деревьев, бугров, предосенних лугов,

речной, серебристой, широкой полоски,

цветов и берёз, и славянских родов,

спокойных широт, трудового уклада,

великих окраин и ягод в траве,

пруда и лозинок, логов и посадок,

плодов в изумрудной, кудрявой ботве,

грунтовых дорог и житейских событий,

тропинок, черёмух, ручьёв и бахчей,

колхозных построек, заборов обвитых,

ячменных, свекольных, капустных полей,

оставленных вёдер, наполненной лейки

такой одинокий, подобный огню,

я в феске, зелёной простой тюбетейке

медовой и тёплой конфоркой горю…

Он снова не дрогнул от мощных разрывов,

не просит пощады, спасенья от бомб,

не жаждет атаки в геройском позыве,

не требует смены испачканных роб,

не молит о пулях, чтоб мимо летели,

не хочет ответно крушить и стрелять,

не ищет попытки и снайперской цели,

не прячется, видя разрушенный ад,

не злится, совсем не клянёт супостатов,

не ждёт рукопашных, убийств и побед,

не тащит в окоп бедолагу солдата,

не лезет в укрытье, под хаковый цвет,

не делает лиха, добра и отдачи,

не хочет закрыть молодые глаза,

не воет на все голоса и не плачет,

а всё потому, что он мёртв полчаса…

Дурной маринад из пылинок и смога,

иголочек хвои, откинутых жал,

листочков и крошек у ног и порогов

вещицы, дома и людей пропитал.

Давно просолились все наши начинки,

впитав чесночины, перчинки и лук,

каменья и специи, гарь и соринки,

кусочки печалей, отходов и мук.

Тут всё нашпиговано бедами, грустью,

уложено в общий сосуд, словно в чан,

среди разносолов из яблок, капусты,

томатов, огурчиков и баклажан.

В кадушке из иссиня-белого цвета

живём в ожидании праздничных дней

иль просто попоек средь ночи и бреда,

иль серых поминок средь пьяных людей…

Прекрасное, ясно-волшебное утро,

где множество ягод, плодов и грибов,

роса, словно влажно-надутая пудра,

посадки берёзок, кустов и дубов.

А сбоку ручей, что так шустр и мелок,

младые кувшинки сырых лопухов,

в листве пробегание парочки белок,

рассветное солнце среди облачков.

А справа овраг и большие лозины,

местами репейники и сухостой.

Со мною привычная сердцу корзинка,

что пахнет продуктами, старой мочой.

Шагаю до речки с закрытым лукошком -

отличною тарой, чтоб что-то носить.

Несу милый груз от родившей в ночь кошки,

чтоб в этой плетёнке котят утопить…

Навстречу щедротам играющих волн

раскрыв нараспашку желанья и руки,

себя уперев в расцветающий пол,

взираю на лес, луговую округу,

на миленький выводок – юных бельчат,

на пташек и новые листья, опушку,

на пышный, огромный, ветвящийся сад,

на яблони, саженцы, всходы и груши,

на ясный простор, вдохновляющий вид,

на чистое небо, витающий воздух,

на водные глади средь каменных плит,

на мягкий покров, устремившийся к росту,

на диво рельефов, фактур среди схем,

на выси, низины и выемки дупел,

на весь урожайный славянский Эдем,

который в столице, увы, недоступен!

По просьбе Наталии Воронцовой

Старая свинья в поликлинике, на рынке или почте

Своим обозлившимся, старческим рылом

она роет склоки и сплетни, и грязь,

ворочает души, кромсает немило

и всем демонстрирует мнимую власть.

В горбатой, кривой, раскоряченной позе

стоит и ревёт, как неистовый зверь,

слюнями, объедками брызжется грозно,

колотит копытами с чистую дверь.

Вопит обозлённо и так оголтело,

что дико фонит, громыхает в ушах,

людей уличает в поганейшем деле,

вбивает униженность, пакость и страх.

Кричит, убеждает, буянит скандально,

стучит аж подковами сгнивших зубов

среди вот таких же голодных и сальных,

забрызганных морд и отвисших боков…

Буржуи имеют сверх жажды и нормы,

сверх недр подвалов, сараев, мешков

алмазы, купюры, запасы из корма,

любовниц, кареты, высоты дворцов.

Буржуи тиранят народные массы,

секут, оглупляют людские стада,

себя возвещают мессиями расы

и множат рабов, боевые рода.

Буржуи в союзе с шаманами, клиром

вещают о догмах, что выдала высь,

о непротивлении власти, ампиру,

их праве на ленную, сладкую жизнь.

Буржуи без страха владеют страною

совсем беспринципно и навеселе,

себя окружили войсками, стеною.

А мы – батраки на исконной земле.

Танцовщицы жмутся дурашливо, страстно,

смакуют ментол сигарет и бурбон,

играют улыбками ради соблазна,

меняют приветы на ласковый тон.

Контрастные девы раздеты, похожи,

порою с пигментами дивных тату,

как розы, теснятся к пиджачной рогоже

и тянутся губками к пьяному рту.

Стриптизные розочки ждут садовода,

мечтая, чтоб трогал кудрявый флорист.

Глядят инженю, акробатки с породой

и жаждут увидеть вновь денежный лист.

Лиричны, немного трагичны, капризны.

Даруют остроты, смешки и мечты.

Но дух куртуазный, рифмующий жизни

тут без настроенья, и хочет уйти…

Дурной толстосум – это злой оккупант

народного блага, свободного рода,

неволи и бедности щедрый гарант,

шакал, мироед от чужих огородов.

Держатель рабов, капиталов и стен,

финансовый туз среди дам и "шестёрок",

живущий наживой без дум, перемен,

снующий от банков к владелицам "норок".

Даватель дешёвых и низких работ,

подельник Гермеса и Велеса в веке,

лихой спекулянт дармоед и набоб,

что видит рыбёшку, слугу в человеке.

Делец, отбиратель всей прибыли в дом,

сажающий в ямы долгов или тяжбы,

жадоба, что жрёт, не имея злой ком…

Но сей угнетатель получит однажды!

Вокруг нецензурная, тухлая жизнь,

печальность построек, как готике дань,

разливы коричневых стёкол и слизь,

на грязных заборах призывы и брань.

Нахмуренность лиц уже с ясельных мест.

Неубранность улиц в угрюмом убранстве.

Для женщин два выбора – бедность иль шест;

для парня – богатство, лежанье и пьянство.