Алёшка Емельянов - Бесконечность

шатая костяшки, суставы, скелет.

Объяли печаль, недовольство и дикость

с известною примесью давней вины.

Во рту, на ладонях, под мышками липкость.

Кишит безобразность до жажды войны!

Ужасные думы кипят, карнавалят

и водят пожарный, густой хоровод,

желают побоища, драки, развала,

стрельбы, разрушений, смертей и невзгод.

В духовном ручье заболочено, горько.

В нём пара лягушек и восемь камней.

В душевном саду неуютно и колко -

шиповник и розы за грудью моей…

Полуголые попрошайки. По мотивам сериала

"

Дедвуд

"

В салатовых лентах и бантиках пышных,

сетях портупей, только верхнем белье,

в простых треугольниках, тонких и нижних,

с раскрытыми бюстами, навеселе,

в нектарах и брызгах духов, в поцелуях,

с дымками сигар, сигарет, папирос,

с живыми цветками цветного июля,

с кудряшками, гладями мягких волос,

с узорами, вбитыми в руки и бёдра,

с раскрасками лиц, что стоят по углам,

нескромные ходят так нагло и бодро,

кочуют, снуют и садятся к гостям.

Хитрят, алкоголят, милуются лестно,

разгул поощряя, даруя досуг,

прошения все обращают бесчестно,

опять прикурив из богатеньких рук…

Двенадцать рассохшихся ног табуреток

на тёртом, багряном, древесном полу,

при штиле, под лодкою чёрного цвета

стоят, ожидая ветров иль волну.

Лишь бриз от дыханий и мокрые капли,

мельчайшие брызги от воплей и слов

со щёк, что иссохли, размякли, одрябли,

спадают на ткани, пловца меж оков.

Морозный узор неразглаженных кружев

сковал всё корыто спокойной ладьи.

Повязка на лбу заневолила душу,

какая осталась в мясном забытьи.

Точёные и угловатые пары

несут упокой, завершенье хвороб.

И вся эта дюжина столбиков старых

подпёрла стоящий на сёдлышках гроб.

Стрекочут вовсю пулемётные гнёзда,

кидаясь горячим, немецким свинцом;

даруя раненья, отрывы так грозно,

кладут поколенья советских бойцов.

В таком неподступном укрытии воины

стремятся наш дух и отряды сломить,

а часто меняя большие обоймы,

тела и величье страны победить.

А очередь очередь вновь нагоняет,

к земле прижимая уставших солдат,

испуги в живых, кровяных поселяет.

Всем нужен герой и спасительный акт!

Мне нужно ползти, обойти постараться.

Я прячусь за павшими, что между снов.

Надеюсь, метнутой гранатой удастся

разрушить их планы на гибель врагов…

Раздолье ад в себя вмещает.

Прострелен насквозь древний дуб.

Дымок побоище венчает.

Среди руин мой жалкий труп.

Жаровня гаснет, остывает.

Река, как раскалённый меч.

Душа кружит и наблюдает.

И из виска струится течь.

А глаз-вулкан излился кровью.

Из сеток вен стекает сок.

На бойне я с судьбой воловьей.

Наружу трубочки кишок.

Утих весь треск кустов и сучьев.

Исчез дурной скелетный хруст.

Сгорели брёвна, кости, прутья.

Пейзаж распахан, дик и густ.

Спокойно мне, как очень многим!

Над всей баталией, как тень.

Надеюсь, путь мой дальше к Богу.

Мечтаю, чтоб не в адский плен.

Взор запрокинут. Штиль дыханья.

Багряный круг вкатился в сад.

Нет криков, шума, колыханий.

К деревне близится закат.

И словно шарик в алой краске

стремится в лунку средь поры,

монета солнца входит в каску,

что отскочила с головы…

Мышкую, ищу свою тёплую мышку,

сную так безудержно, голодно, зря,

ступаю легко, аккуратно, неслышно,

стараюсь искусно средь белого дня.

Скучаю, мечусь, в своих поисках маюсь,

шагаю по насту, снежинкам полей,

затратной охотой вовсю наслаждаюсь

в морозном просторе корявых теней.

Мечтаю найти эту серую шубку,

легонько куснуть и в себя опустить,

смыкая клыки и все хищные зубки,

без ран и царапин за миг проглотить.

Простор обелён серебристо, хрустально.

Блуждаю, петляю, крадусь, стерегу,

ныряю всешёрстно, зубасто-орально…

Но всё безуспешно! Зверушка в стогу…

Наталии Воронцовой

Японский покой и славянская гейша,

тепло и горячность нагретых камней,

объятья паров фитобочки чистейшей

легко усладили средь нервностей дней.

Чудесная нега, дурманная дрёма

от света, массажных касаний, добра

ввели стихотворца в покой и истому,

расслабленность тела, души и ума.

Размеренный ход, протекание мыслей

в простом полумраке задёрнутых штор,

где свечи, уют, сокровенные смыслы,

мелодии птиц, сямисэна средь гор.

Блаженное действо в апрельском потоке

так быстро идёт, а порою летит.

И в мир заоконный, чужой и далёкий

из рая придётся вот-вот выходить…

Наталии Воронцовой

Одни могут только любить и лелеять,

вторые – дарить лишь безжалостный секс,

а третьи – корыстничать, будто бы змеи,

иные – страдать, как актрисы из пьес,

другие – рожать, как в селе свиноматки,

шестые – по-свински, бесправедно жить,

седьмые – стоять у плиты, шить заплатки,

восьмые – лишь жалобно блеять и ныть,

девятки – бесплодничать, будто бы кружки,

десятые – требовать лучших даров,

инакие – рабски сидеть у кормушки,

а дюжины – верить в бумажных богов…

Они таковы. Их печатные толпы.

Бабьё – манекены в духах и пальто.

Штамповки. Немытые банки и колбы.

Я – сумма их всех, а порой я – никто…

Мне плохо живётся в отравленной почве,

где камни, металлы и черви людей,

удушливый смог и могильные мощи,

гнилые отростки голов и идей,

мыслишки-окурки, раздумья-опилки,

унятая прыть в перегное веков,

мертвецкие лица, сухие затылки,

овалы зарытых, скелетных венков,

пороки, срастившие тяжкие сети,

греховные связи и падальный быт,

родители-мухи, опарыши-дети,

асфальтные реки, но некуда плыть,

кирпичики серые, будто бы мыши,

дерев корневища и ветки рогов…

И всё это движется, будто не дышит!

Мне хочется в небо, где нет никого…

Две комнаты тихо-прохладны.

Не топлена старая печь.

Одежды стары, не нарядны.

Из глаза рассольная течь.

Пристыли мозоли к ладоням,

натоптыши – к пяткам, стопам.

Живу, как лягушка, в затоне.

Не верю иконам, словам.

Вся скрючена тяжкой судьбою.

Без целых костей, без зубов.

Была магаданской рабою

с ужасных тридцатых годов.

Поганы свобода, неволя.

Сипит и чуть кашляет дых.

Живу бессемейною долей.

Лишённая лет молодых.

Владелица выпавшей матки

от лагерных тягот и мук,