Йоран Терборн - Города власти. Город, нация, народ, глобальность

Авангардная интернациональная архитектура и американский капитал впервые сошлись в здании Секретариата Организации Объединенных Наций (154 м), строившемся в 1947–1952 гг. на подаренном Рокфеллером участке под каждодневным надзором Уоллеса Харрисона, но спроектированном, по сути дела, Ле Корбюзье и Оскаром Нимейером. Льюис Мамфрод считал его отвратительным:

Это такой тип здания, который для далеких от нас народов является самим воплощением всего того, чего они страшатся и что ненавидят – нашей сплошной механизации, нашей ужасной власти, снисходительного отношения к более слабым странам, которые не переняли американский образ жизни [619].

Мис ван дер Роэ стал самым известным архитектором небоскребов после Второй мировой войны, построив жилой комплекс Лейк Шор Драйв в Чикаго и Сигрэм-билдинг в Нью-Йорке. Довольно рано корпоративное строительство породило большую (до сих пор существующую) фирму, занимающуюся производством проектов для деловых зданий в интернациональном стиле, – мультинациональную компанию, базирующуюся в Чикаго, Skidmore, Owings & Merrill (SOM), с ее достопримечательностями начала 1950-х годов – Левер Хаус и Чейз Манхэттен Банк в Нью-Йорке [620].

То, что европейский авангард и радикалы вроде Гропиуса и Миса ван дер Роэ перестали определять стиль американского капитала, стало частью более широкого процесса саморазрушения Европы (из-за фашизма), поспособствовавшего американскому буму середины века.

Мис ван дер Роэ некогда был членом революционной художественной организации «Немецкий ноябрь» (1918). Его первым примечательным сооружением стал надгробный памятник в честь погибших революционеров Розы Люксембург и Карла Либкнехта. А Гропиус признал поражение – еще до того, как получил в Гарварде кафедру дизайна, будучи в изгнании в Англии. В 1934 г. он написал генеральному секретарю CIAM: «Я решил… насколько это возможно, не начинать с социального жилья для рабочих, но совершить набег на состоятельный класс» [621].

Есть и еще одна траектория модернистской архитектуры, которая тоже полна всевозможных ироничных поворотов. Как мы заметили выше, эгалитарное доступное жилье было главной частью первоначального замысла CIAM. До Второй мировой войны построено было немного, но осталась голландская традиция ярких аккуратных рядов городских домов для рабочего класса и широких масс, у истоков которой стоял Ауд. «Городские пейзажи» Ганса Шаруна, состоящие из малоэтажных многоквартирных домов, располагающихся среди газонов и деревьев, такие как, например, Сименсштадт в Берлине (1930 г. постройки), до сих пор характерны для окраин центральной части многих скандинавских городов, включая мой родной город Кальмар. Этот аспект модернизма тоже добился запоздалой и ироничной победы после Второй мировой войны. Первым и наиболее аутентичным был его вклад в строительство скандинавского государства всеобщего благосостояния (см. гл. 6 наст. изд.).

Однако гораздо важнее были проекты массового жилья, строительство которых началось в середине 1950-х годов в Восточной и Западной Европе, на окраинах, или как в Париже, в пригородах столиц и других крупных городов. У проектов не было исключительно архитектурных целей, они должны были как можно скорее обеспечить доступное современное жилье в ответ на резкий рост спроса. Но можно утверждать, как это недавно сделали Хавьер Монклус и Кармен Диес Медина, что их источником (частично) являлся CIAM и его «Афинская хартия» [622]. И каменные города Западной Европы, и зачастую более зеленые города Восточной Европы прошли через урбанизацию, выразившуюся в бетонных блоках и высотных комплексах. На Востоке это была победа эгалитаризма под предводительством Никиты Хрущева над иерархическим сталинским реализмом, на Западе – трансформация социальных устремлений и традиций, существовавших до Второй мировой войны.

Однако чем дальше на запад от Москвы, тем более пирровой была эта победа. Чарлзу Дженксу принадлежит знаменитая фраза о том, что «“новая архитектура” умерла в Сент-Луисе, Миссури, 15 июля 1972 г.», когда был взорван жилой комплекс Пруитт-Айгоу, построенный по проекту Минору Ямасаки (архитектора Всемирного торгового центра в Нью-Йорке) [623]. Спустя 30 лет Дженкс и сам выступил с более широким взглядом, не лишенным самоиронии, но едва ли более убедительным [624]. Озабоченность европейского модернистского авангарда жилищными проблемами не распространялась на дешевую высотную застройку для широких масс, и в довоенных проявлениях этого авангарда – в сооружениях Ауда в Хук-ван-Холланде и Роттердаме, в комплексе Вайсенхоф Миса ван дер Роэ в Штутгарте, Сименсштадте Шаруна в Берлине, в масштабной программе жилищного строительства, разработанной Эрнстом Маем во Франкфурте в конце 1920-х годов, – ее не было.

Фоном, на котором происходил снос Пруитт-Айгоу и Ронан-Пойнта в Лондоне, служила не модернистская архитектура, а англосаксонские идеалы жилища и реалии социальной жизни. И в Соединенных Штатах, и в Великобритании господствовал идеал дома на одну семью, пусть даже в его карикатурной форме: мрачные ряды британских домов для рабочих, приткнувшихся друг к другу и выходивших на общую аллею, с удобствами на заднем дворе. Такой вариант, конечно, оказался бы слишком медленной реакцией на высокий спрос на городское жилье, и тогда был испробован вариант многоквартирного дома. Комплекс из 11-этажных многоквартирных домов Пруитт был построен в середине 1950-х годов для белого среднего класса, но бюджет у строительства был ограниченный, материалы использовались дешевые, и проект был довольно неприглядный. Поначалу комплекс функционировал как и предусматривалось, но затем средний класс из него выехал, лифты перестали работать, и дома пришли в упадок как в материальном, так и в социальном плане. Причинно-следственная цепочка жилищного и социального упадка нас здесь касаться не должна. В большинстве других случаев англосаксонской «модернистской» архитектуры для бедных проблемой был не сам архитектурный стиль, а концентрация малоимущих, наркоманов и неблагополучных семей в построенных из дешевых материалов и плохо эксплуатируемых жилых комплексах, которая только подкрепляла саморазрушительные тенденции. Использовать этот трагический опыт в споре об архитектурном стиле неуместно.

Массовое строительство больших комплексов умеренной этажности от 5 до 20 этажей с доступным жильем стало с 1960-х годов основной чертой окраин больших европейских городов, как на Западе, так и на Востоке. Они не несли на себе социального клейма, от которого страдали англосаксонские проекты жилья для бедных, а в Восточной Европе они даже оставались социально смешанными, но их, как правило, проектировали и строили наспех, с обещаниями позднее подвести удобства и снабжение, которые потом не сдерживались или откладывались. В Западной Европе в них все чаще селились люди с нестабильным социальным положением и иммигранты. И без того расположенные не в самых хороших районах, эти жилые комплексы и их обитатели легко становились жертвой переменчивого и резкого мнения массмедиа, особенно в Берлине и Париже [625]. Некоторые из них, например те, что входили в «миллионную программу» в Швеции, не так давно попытались реабилитировать с переменным успехом. Дешевый модернизм для народа и вправду становился легкой мишенью для высокооплачиваемых архитектурных критиков. Но история массового модернистского жилищного строительства в Европе не заканчивается.