Йоран Терборн - Города власти. Город, нация, народ, глобальность

Волна протестов в Европе как проявление народного момента стихла, однако она остается немаловажным аспектом западноевропейской городской политики. Например, Берлин и Гамбург сегодня официально гордятся своими районами, некогда охваченными яростной борьбой, – районами, которые и по сей день имеют захваченные здания, ныне попавшие в списки достопримечательностей города; к примерам можно отнести Кройцберг Берлина и Шанценфиртель Гамбурга. Брюссель получил заметную прививку партиципаторной политики после парижских восстаний мая 1968 г. В большинстве европейских городов все еще действуют бдительные народные движения, время от времени устраивающие беспорядки. В Берлине есть мощный институт референдума, благодаря которому в мае 2014 г. было запрещено всякое строительство на территории бывшего аэропорта Темпельхоф. Восточному Берлину не позволялось иметь свои традиции неповиновения, что способствовало итоговому политическому решению перестроить часть королевского дворца Вильгельма на бывшей площади Маркса и Энгельса (ныне Дворцовая площадь) в центре Восточного Берлина. Как показывает пример Берлина, гражданское влияние на городское развитие не исчезло, хотя вряд ли в настоящее время оно может говорить о народном моменте в городской истории. Скорее, оно расширилось, нередко увлекая за собой прогрессивных и инновационных архитекторов, а также местных активистов. Его можно заметить даже в некоторых районах Москвы [432]. Институциональная власть, как и личная, более не является абсолютной.

Во многих европейских столицах государство взяло курс на приравнивание в границах города велосипеда к автомобилю, а в некоторых отношениях даже отдавая первому приоритет. В Лондоне такую программу проводил консервативный мэр Борис Джонсон. Париж кажется в этом плане наиболее амбициозным, поскольку там впервые (после амстердамских «провос») были опробованы общественные велосипеды, а теперь по всему городу строятся трассы, где разрешено движение только на велосипедах.

За пределами Северной Атлантики и прилегающих территорий институализированное участие народа в городском планировании и развитии – как и велодорожки – остается, как правило, спорной территорией, но даже спорность является прогрессивным шагом в плане глобального урбанизма. Городские движения по-прежнему действуют, чаще всего они сосредоточены на жилищных проблемах, и у меня были студенты, которые писали о таких движениях в том же Стамбуле и Пекине. Благодаря движению «Occupy» 2011 г. антикапиталистический протест приобрел удивительный глобальный размах, но не оказал, к сожалению, заметного воздействия, по крайней мере пока.

Неожиданное возвращение городских революций

В конце XIX столетия Фридрих Энгельс изложил свой достаточно мрачный взгляд на настоящее и будущее городских революций – в своем предисловии к новому изданию Марксова анализа революций 1848 г., «Классовой борьбы во Франции с 1848 по 1850 г.». Не исключая того, что городские сражения могут сыграть какую-то роль в будущих общественных преобразованиях, Энгельс указал на две основные причины, объясняющие, почему «способ борьбы [Kampfweise], применявшийся в 1848 г., теперь во всех отношениях устарел». Во-первых, армия стала намного сильнее, а в ее распоряжении теперь гораздо более мощное вооружение. Во-вторых, «восстание, которому сочувствовали бы все слои народа, вряд ли [schwierlich] повторится; в классовой борьбе средние слои никогда, надо полагать, не объединятся все без исключения вокруг пролетариата так, чтобы сплотившаяся вокруг буржуазии реакционная партия почти исчезла» [433].

Энгельсовская эволюционная концепция социальных изменений в этом ее Spätstil (позднем стиле) была поставлена под вопрос в 1917 г. Россией, где обе победившие революции, Февральская и Октябрьская, были городскими. Но после этого история городов в течение 60 лет доказывала правоту Энгельса.

Затем мир снова изменился. В современную эпоху произошло несколько городских революций, начиная с Исламской революции в Тегеране в 1979 г. или «желтой революции» (Революции народной власти) в Маниле в 1986 г. и заканчивая киевским Майданом 2014 г. Развал восточноевропейского коммунизма сопровождался несколькими городскими революциями: в Дрездене и Берлине, в Праге, Будапеште в 1989 г. и в Москве в 1991 г. Успешные революционные восстания в этом столетии бывали в Белграде, Киеве, Тбилиси, Бишкеке и Бангкоке, а также в некоторых других городах. К ним можно было бы отнести и Буэнос-Айрес декабря 2001 г. в силу обширной волны протеста, как народной, так и поддержанной средним классом, против буквально обанкротившегося неолиберализма, которая заставила президента Фернандо де ла Руа подать в отставку. Несмотря на народный лозунг – Que se vayan todos («Пусть все они уйдут» – имелся в виду политический истеблишмент в целом), – движение вскоре было присвоено другим давно устоявшимся сектором аргентинской политики, перонизмом, и его все еще работающими законодательными институтами [434].

«Революция» используется здесь в качестве понятия городской, а не социальной истории. Этот термин обозначает городские народные движения уличного протеста, которым удается сместить правящий в стране политический режим, обычно путем принуждения его лидеров к отставке.

«Арабская весна» 2011 г., быстро распространившаяся по нескольким странам, но сосредоточенная в Тунисе и Каире, напоминала Европу 1848 г., с которой ее часто сравнивают. Однако революцией, более всего напоминающей ту, в которой принимал участие Энгельс, – самой своей формой восстания, а не социальным или политическим содержанием, – был, вероятно, киевский Майдан. Он был частично вооруженным, успешно защищал свои баррикады и сумел занять городское пространство, несмотря на многочисленные атаки полиции.

Конечно, геополитика была иной, едва ли не полной противоположностью геополитики 1848 г. Лидеры евро-американской реакции, начиная с Джона Маккейна и Ярослава Качиньского и заканчивая такими более мелкими фигурами, как шведский министр иностранных дел Карл Бильдт, принялись дружно аплодировать повстанцам, а высокопоставленный чиновник Государственного департамента приехал, чтобы поучаствовать в раздаче еды активистам. Результат и значение 1848 г. могли бы оказаться иными, если бы политики Священного союза начали подбадривать восставших, а царский атташе – угощать борцов баррикад блинами [435].

Итак, первая причина устаревания городских революций, указанная Энгельсом, а именно более сильная армия, не обязательно играет решающую роль, если следовать его же собственным аргументам. Как сам он писал, даже в 1848 г. не огневая мощь, но желание солдат драться с повстанцами – вот что оказалось решающим. Его второй довод верен лишь при том условии, что массовое объединение народа может состояться только вокруг рабочего класса. С некоторыми поправками на более поздние и неустойчивые классовые союзы основное ядро революционного анализа 1848 г., выполненного старым «генералом», оказалось удивительно верным и в случае недавних городских волнений: все дело было в пассивности регрессивных сил и массовых объединениях разнородных общественных сил, в которых ключевым моментом оказался союз на уровне среднего класса. Как и в случае успешных революций 1830 и 1848 гг., результат киевского Майдана определялся отказом армии и крупных подразделений полиции защищать правительство.