Йоран Терборн - Города власти. Город, нация, народ, глобальность

Городская иконография носит религиозный, прежде всего буддийский, характер. Эмблема города – пагода Уппатасанти, точная копия золотой пагоды Шведагон в Янгоне, но на 30 см ниже. Есть также три гигантские позолоченные бронзовые статуи доколониальных бирманских королей – национальные символы, такие же, как те, что стоят возле Национального музея в Янгоне, расширенном в 1996 г. при хунте, но они находятся на плацу в военном секторе, а значит, недоступны гражданскому населению. Когда я был в этом городе в 2010 г., я смог лишь издалека разглядеть их силуэты, также они не фигурируют в официальном справочнике Нейпьидо за 2010 г. [486]

Прежде чем оставить отобранные нами примеры столиц военных диктатур и резюмировать их характерные особенности, необходимо добавить пятый кейс, осветив его хотя бы вкратце. Военная хунта, правившая в Аргентине с 1976 по 1982 г., запомнилась главным образом пытками, жестокостью и тем, что сбрасывала трупы жертв в (похожую на море) реку Ла-Плата. Следуя неолиберальному варианту знаменитой древней формулы, она властвовала при помощи смерти и зрелищ – наслаждаясь чемпионатом мира по футболу 1978 г. на нескольких реконструированных стадионах и в принаряженном городе, в котором разбили парк развлечений и несколько зеленых зон. Хунта вверила страну в руки различных видов вооруженных сил. Буэнос-Айрес достался военно-воздушным силам, а энергичный полковник ВВС в отставке Освальдо Каччаторе был назначен мэром (intendante). Двумя его главными приоритетами на посту мэра стали городские автомагистрали (он запланировал восемь и сумел построить две) и очистка города от бедняков и их «нищенских деревень», в чем он преуспел на 96 % [487]. Велась подготовка к величественному празднованию возврата Мальвинских, или Фолклендских, островов, в войне за которые хунта в конечном счете потерпела поражение, положившее конец ее правлению. Вместо этого главным монументом самой кровавой военной диктатуры в Южной Америке стал расположенный возле реки большой, украшенный скульптурами Мемориальный парк, увековечивший зверства хунты и память ее жертв.

Насилие, исключение, национализм и капиталистическое развитие

Прежде всего поражает крайняя жестокость военных переворотов: она не сравнится с фашизмом, который в Германии и Италии был установлен фактически мирным путем и по конституционным каналам. В Сантьяго президентский дворец разбомбили. Количество убитых превысило количество людей, погибших при фашизме, если не считать войны и Холокоста. Примерно за год индонезийский режим уничтожил где-то от полумиллиона до миллиона человек, что пропорционально количеству населения в нацистской Германии 1930-х годов означало бы около 250–500 тыс. человек. Убийство 30 тыс. человек аргентинской хунтой соответствовало бы в Германии 75 тыс. человек.

После Второй мировой войны не было других случаев подобного военного насилия, кроме разве что геноцида в Руанде в 1994 г. Потрясения китайской «культурной революции» приводили к убийствам, но их масштабы несравнимы с количеством жертв в Индонезии и Аргентине, если пересчитать их по численности населения в Китае на момент 1973 г. – т. е. с семью миллионами в Индонезии или с более чем миллионом аргентинцев. В первую очередь военный урбанизм означал городской террор. Сукарно назвал тела убитых, оставленные лежать на улице, «шоковой терапией» [488].

Классический фашизм был успешен, потому что в рамках своей националистической и империалистической программы он серьезно отнесся к социальным проблемам занятости, общественной безопасности, досуга и развлечений. Итальянцы учредили для этого специальную организацию, «Dopo Lavoro» («После работы»), которую нацисты скопировали в своей «Kraft durch Freude» («Сила через радость»). Вместе с постройкой автобанов пропагандировалась езда на автомобилях, которая на тот момент была интересна только среднему классу. Жилищные проблемы, однако, признавались лишь эпизодически и не полностью, и урбанизм времен фашизма был обращен преимущественно на монументальные репрезентации власти. Авторитарный, спущенный сверху снос – в лучших османовских традициях – был в городах в порядке вещей.

После Второй мировой войны, когда города от Сантьяго до Джакарты принимали неолиберализм американского образца, урбанизм стал стремиться к исключению все большего числа людей. Чилийский режим провел необычайно большую программу по строительству государственного жилья на окраинах Сантьяго – равно как переселил (в период с 1979 по 1985 г.) 29 тыс. малоимущих семей, всего 172 тыс. человек, из центра столицы на восточную окраину [489]. Милитаристы Джакарты и особенно Буэнос-Айреса не скрывали своего желания выгнать бедняков и неотесанных деревенских жителей из центра города. Секретарь по жилищным вопросам, позднее мэр Буэнос-Айреса дель Сиоппо заявил, что в Буэнос-Айресе могут жить только те, у кого «есть соответствующая культурная подготовка, чтобы жить в нем». Численность жителей стихийных трущоб резко сократилась – с 214 тыс. в 1976 г. до 12 600 человек в 1983 г. [490]По словам военного губернатора Джакарты, люди, лишенные «городской рациональности», не имеют права жить в городе [491]. Современная военная диктатура разделяла с консерватизмом XIX в. страх перед плебсом («massa» по-индонезийски), скорее чуждый людям вроде Муссолини, Гитлера и Геббельса, которые верили в свою способность воодушевлять толпу.

Фашизму и современному милитаризму, как и модернистскому мейнстриму XIX в., свойственен национализм. У военного национализма немного специфических черт, но его ориентация на религию, будь то христианскую, мусульманскую или буддийскую, отличала его от фашизма. Его национальные символы происходили от традиционного национализма, обходя стороной новейшие изобретения вроде фасцио и свастики. С учетом их географического контекста становится понятно, почему ни у одной из послевоенных диктатур не получил развития империалистический национализм. Злополучный захват Мальвинских, или Фолклендских, островов Аргентиной был лишь повторением национализма, свойственного ирредентизму XIX и начала XX в. Индонезийская национальная архитектура 1980–1990-х годов не была, по сути своей, милитаристской.

Все наши пять военных диктатур – Испания Франко, хунта в Мьянме, Пиночет в Чили, индонезийский Новый порядок и аргентинская хунта – играли ключевую роль в капиталистическом развитии своих стран, равно как и их столиц. Франкистский Мадрид стал активно застраиваться после Второй мировой войны, и эта застройка ускорилась в 1960-е годы. В Мьянме при военном правлении, которое сейчас, когда я пишу эти слова, подходит к концу, строительство велось под руководством государства и опиралось на двухсторонние государственные соглашения с Китаем и Индией. Для позднего франкизма, как и для военных режимов Сантьяго, Буэнос-Айреса и Джакарты уже на первых их этапах, капиталистическое развитие и модернизация были ключевым вопросом. В урбанистическом плане это означало, что город должен распахнуть двери частным застройщикам и их проектам по строительству автострад, торговых центров, офисов и многофункциональных небоскребов. Модернистская Бразилиа была спасена в качестве национальной столицы военной диктатурой Бразилии – без сомнения, тогда еще наслаждавшейся покоем вдали от масс Рио, – но ее генеральный план был значительно изменен после того, как открылись возможности для приватизации земли по берегам озера. Несмотря на все это, хунта пригласила действующего члена коммунистической партии Нимейера разработать проект своей штаб-квартиры в Бразилиа (что также свидетельствует о сложности бразильской политики и культуры, даже при военных), и товарищ Нимейер не стал отлынивать. Модернизирующее влияние позднего франкизма, конечно же, до сих пор чувствуется в Мадриде в силу продления проспекта Кастельяна. В Мьянме Нейпьидо остается политической и административной столицей, так что новые экономические времена дают о себе знать в основном в Янгоне, бывшей столице, оставшейся экономическим центром.