Йоран Терборн - Города власти. Город, нация, народ, глобальность

Джакарта, Сантьяго и Буэнос-Айрес – вероятно, в таком порядке – пережили при военном режиме решающие капиталистические изменения, направившие их на глобалистский путь с его иностранными инвестициями, расширением сектора бизнес-услуг, торговыми центрами, небоскребами, огораживанием, потреблением товаров в кредит, частным автотранспортом и автодорогами, забитыми пробками [492]. Их экономическим наследием стал капитализм, черпавший вдохновение в американских режимах Рейгана и Буша. Ни один из них не пережил демократизацию без потерь, но результаты единственного случая отречения от прошлого, в Аргентине в 2001 г. в ходе народных выступлений, после которых был избран президент-популист, сейчас отменяются новым президентом Маурисио Макри, бывшим intendente Буэнос-Айреса, чья семья была крупным бенефициаром приватизации военными городских коммунальных служб [493]. Джакарта, совершившая при правлении военных «прорыв в урбанизме», получила в 2012 г. популярного мэра-реформатора, Джокови, который в настоящий момент является президентом республики. Джокови действительно изменил Джакарту в более социальном направлении. В Сантьяго 1990-х годов бедность существенно сократилась, с 28,5 % в 1990 г. до 12,7 % в 2000 г., но общее неравенство в доходах скорее выросло, так что индекс Джини составил здесь 0,59 [494].

Демократические реакции и наследие

В Риме, где некоторые образцы фашистской иконографии были сохранены, нет, насколько мне известно, общественного мемориала или музея фашистской диктатуры. Как и нет музея франкизма в Мадриде, а нынешние левые городские власти объявили об окончательной очистке города от франкистской иконографии. Тема массовых убийств при Сукарно полностью замалчивалась в официальных источниках до начала 2016 г., когда был проведен посвященный им официальный семинар [495]. В то же время существует внушительное критическое наследие по осмыслению немецкого нацизма.

Эта реакция нашла яркое отражение в контрасте между рейхсканцелярией Шпеера и резиденцией канцлера в Бонне. Последняя представляет собой небольшое строение со стеклянными стенами, вокруг которого разбит парк, отделенный от тихой улочки всего лишь низкой оградой. Офис канцлера объединенной Германии в Берлине выше и де-факто намного больше по размерам из-за большой скрытой задней части. Перед ним находятся железные ворота. Но благодаря своему стеклянному фасаду, легкости конструкций и доступности для публики, которая может подойти к нему через до сих пор пустующее пространство рядом с Рейхстагом, он является красноречивым аргументом против тяжести, замкнутости и удаленности, а его размеры специально замаскированы. Кроме того, в Берлине есть целый ряд антифашистских мемориалов, от музея «Топография террора» до мемориалов жертвам фашизма, Еврейского музея Даниэля Либескинда, абстрактного Мемориала жертвам Холокоста Петера Айзенмана возле американского посольства и анонимных памятников убитым цыганам и репрессированным гомосексуалам, разбросанных по краям Тиргартена. Нигде в мире не найти столько самокритики, воплотившейся в памятниках, сколько в Берлине.

В Латинской Америке, в Буэнос-Айресе и Сантьяго, публично увековечена память о кровавых диктатурах и их жертвах. В Бразилиа для ее собственного варианта диктатуры (конечно, менее кровавого) такого сделано не было. В Буэнос-Айресе память о жертвах военного «государственного терроризма» увековечена очень широко в ряде мест по всему центру города. В гиде 2009 г. упоминается 203 различных памятных места. Самое главное из них – Мемориальный парк, открывшийся в 2007 г. Монументальный ансамбль у реки, окруженный специально спроектированным парком, отдает дань памяти 30 тыс. жертв военной диктатуры за шесть лет ее правления.

В Сантьяго двумя главными мемориалами являются Парк мира на Вилле Гримальди (1997 г.), которая была построена в качестве центра пыток для тайной полиции Пиночета, и Музей памяти прав человека, открытый в 2010 г. Первый посвящен 4500 жертвам, которых пытали и убили на вилле в период 1974–1977 гг. Второй объединяет память о диктатуре с более широкой темой прав человека, включая зал, посвященный положению коренного населения Чили.

Коммунизм стал одной из примет ХХ в. – вместе с двумя мировыми войнами, из которых он родился. В США этот век называли «американским», однако в большей части всего остального мира именно коммунизм стал суммой надежд, борьбы, разочарования и, скажут многие, предательства, отрезвления и поражения народных классов и радикальной интеллигенции. Так или иначе, коммунизм обладает эпохальным значением для истории любой современной власти. В данной главе мы рассмотрим, что это значит для истории города, особенно для столиц ХХ в. и разместившихся в них репрезентаций власти.

Большевистская революция началась в Петрограде, в те времена главной из двух официальных столиц царской России. Москва оставалась старой столицей, там проходила коронация царей, но с начала XVIII в. она уже не служила резиденцией для двора и правительства. Революционное правительство переехало в Москву исключительно из соображений военной безопасности.

Царская Россия была не национальным государством, а наследственной монархией, хотя со времен наполеоновского вторжения 1812 г. царский режим использовал для подкрепления своего абсолютизма ряд риторических националистических понятий – таких как Отечественная война – вместе с соответствующей иконографией. По существу, Россия шла по европейскому пути к Модерну. Ее домодерная династия вступала в родственные браки с королевскими домами Британии и Германии. Движение рабочего класса в царской России было марксистского, т. е. европейского, типа, так что и большевистское, и меньшевистское направления социал-демократической партии входили во II Интернационал.

Но со времен Петра I компетентные представители русского правящего класса остро осознавали отсталость страны в сравнении с ведущими европейскими державами. Реактивная модернизация была элементом прогрессивной царской повестки Петра I, Александра II, столыпинского консервативного правительства Николая II, а также правительств Ленина и Сталина. Перед Первой мировой войной Россия все еще оставалась слаборазвитой частью Европы, а с 1870 г. она все больше проигрывала не только Британии и Германии, но также Скандинавии, Венгрии, Италии и Испании. ВВП на долю населения в России примерно равнялся болгарскому, однако индекс человеческого развития, учитывающий грамотность и детскую смертность, был заметно ниже, если сравнивать с Аргентиной, Чили и Японией, хотя и не в сравнении с Бразилией, Мексикой и Индией [496]. Сама (относительно европейская) неразвитость России означала еще и относительную неразвитость народного национализма, которую большевики-интернационалисты использовали для своего универсалистского социалистического проекта, а также для успеха тактики заключения пораженческого мира.