Александр Замятин - За демократию: местная политика против деполитизации

Последующие в 90-е годы неудачи российских реформ усилили спрос на демофобский дискурс среди возлагавшей на них большие надежды интеллигенции. Теория модернизации говорила им о том, что нет другого пути развития, кроме радикального перехода к рынку и импорта конституционного либерализма. Быстро стало понятно, что прогнозируемой модернизации не происходит, но напротив, надо как-то объяснить резкий рост неравенства, обнищания огромных социальных слоёв, вывоз капиталов за границу и политическое поведение элит. Как нельзя лучше для этого подходит идея о природных и исторических изъянах российского народа, который якобы не готов к свободе и демократии и требует сильной руки. Например, экономист и публицист Дмитрий Травин так описывает этот исторический момент:

«Ментальная неготовность россиян к восприятию рыночных и демократических реформ породила авторитарный характер преобразований. С одной стороны, общество не было готово самостоятельно и демократично принимать решения о трансформации системы, с другой же – оно оказалось вполне лояльно власти, узурпирующей его права…» 21 21 Травин Д. Я. Очерки новейшей истории России. Кн. 1: 1985—1999. Санкт-Петербург: Норма, 2010. С.82—83. .

А так описывал свои впечатления от событий 1993 года менее интеллигентный 32-летний на тот момент зампред Госкомимущества Альфред Кох:

«По Смоленской площади идут. Лица перекошены. Давно идут, уже пару часов. С Октябрьской. Где Ленин. Уже озлобились подходяще. Переворачивают автомобили – тогда сплошь „жигулёнки“. Поджигают. Громят витрины. Мелкие лавочники – первые жертвы. Всегда. Сами себя заводят. Кричат. Видеть их противно. <���…> Ба, а ведь это народ!» 22 22 Кох А., Свинаренко И. Ящик водки. Том 3. М.: Эксмо, 2003. С.69. .

Самые востребованные в этих кругах образы дала повесть Михаила Булгакова «Собачье сердце», ставшая доступной массовому советскому читателю как раз только в 1987 году. Шариков стал именем нарицательным для того самого типа людей, которые, по мнению Александра Оболонского, смяли досоветский моральный социальный порядок. Сама интеллигенция ассоциирует себя, разумеется, с профессором Преображенским – жертвой этого процесса.

Культуролог из Йельского университета Росен Джагалов пишет об этом в статье «Антипопулизм постсоциалистической интеллигенции» 23 23 Журнал «Неприкосновенный запас», 2011, №1. : «В блестящем исследовании, посвящённом рецепции этой повести и её кинопостановки (1988) в кругах позднесоветской интеллигенции, Мишель Ривкин-Фиш объясняет популярность этого текста тем, что представители интеллигенции воспринимали его как оправдание растущего социального неравенства конца 1980-х – начала 1990-х. Попытка профессора Преображенского превратить собаку в человека рассматривалась петербургскими друзьями Ривкин-Фиш как притча о тщетности советского, да и традиционно-интеллигентского, проекта „просветить“ социальные низы. Хам есть хам, и никакими усилиями этого не изменишь».

Мишель Ривкин-Фиш в упомянутом исследовании задавалась вопросом, почему радикальные рыночные реформы иногда приветствовались даже теми, кто от них пострадал – представителями «бюджетной интеллигенции» нижнего звена. Медсёстры поясняли ей, что смотрят на процесс расслоения как на реставрацию воображаемого дореволюционного порядка, в котором образованные элиты и интеллигенция имели «естественные» привилегии и который был нарушен шариковыми и швондерами. Булгаковский образ революционного люмпена, отбирающего комнаты в квартире выдающегося научного деятеля, они приняли за чистую монету, за исторический артефакт, который когда-то якобы существовал на самом деле. Спустя 30 лет этот демофобский образ работает так же, но уже на новом витке своей популярности.

Новому дискурсу ненависти к народным массам остро не хватало наукообразности. По тексту Оболонского видно, что он опирается исключительно на свои житейские наблюдения. Эмпирическую базу для теории советского человека предоставило исследование группы Юрия Левады. В 1988 году она начала работу в только что образованном ВЦИОМе, а в 1993 году вышла первая монография «Советский простой человек».

Сам термин левадовцы взяли из публикаций, описывающих обобщённый портрет среднего гражданина СССР: популярной в ФРГ книги Клауса Менерта «Советский человек», одноимённой книги директора Института философии АН СССР Георгия Смирнова и ядовитой публицистики диссидентской эмиграции. Всё это было по большей части стихийной «социологией» журналистов, в то время как претензия группы Левады была в том, чтобы научными методами зафиксировать специфический социокультурный тип человека.

На материалах опросов общественного мнения левадовцы пытались показать, что в стране преобладает особый социально-антропологический тип людей, основные черты которого: международная самоизоляция, государственный патернализм, уравнительные и антиэлитарные установки, имперский синдром и связанный с ним комплекс неполноценности. Все эти характеристики звучат презрительно – так говорят, когда хотят кого-то оскорбить. Однако левадовцы постоянно подчёркивают в своих текстах, что «это не оценка, а аналитическая категория понимания общества и личности, не более того». В одном и том же интервью от них можно слышать: «В головах людей – гремучая смесь из приспособленчества, комплексов неполноценности, фобий и имперской спеси», и в следующем же абзаце: «Я – просто учёный. Я лишь говорю о том, что мы благодаря социологическим исследованиям видим» 24 24 Лев Гудков о живучести советского человека. Интервью польскому изданию culture.pl . URL: https://ehutimes.com/2017/06/24/лев-гудков-о-живучести-советского-чел/ (дата обращения: 24.10.2020). .

Уже только этот уничижительный язык ставит вопрос об академической репутации авторов и заставляет подозревать их в лукавых мотивах. Но взглянем на само исследование.

Чтобы провести опрос, нужно понимать, о чём спрашивать респондентов. Левадовцы исходят из того, что в стране существует особый тип «советских людей», который можно детектировать определённым набором вопросов. Причём сложился он в 1930 —1950-х годах и был преемником «человека революционного» 1914 – 1920-х годов. Разумеется, авторы не приводят никаких исследований о людях тех эпох, некое массовое советское сознание просто постулируется. Вся первая глава монографии, в которой закладываются параметры модели, состоит из ровно тех же литературных рассуждений позднесоветской интеллигенции, жанр которых мы описали выше. Так, например, они исходят из того, что поскольку революцию делали «отчаянные, свободные от культурных и нравственных ограничений авантюристы», а советский человек является её наследником, то и у него стоит подозревать пониженную нравственность. Трудно ожидать, что исследование с такой моделью продемонстрирует что-то помимо того, что авторы сами хотели обнаружить.