Знание-сила, 2006 № 06 (948)

Обо всем этом говорено уже не раз, в том числе и на этих страницах, и потому сегодня мы не будем множить сущности без надобности, а, взяв быка за хвост и смело глянув ему в глаза, спросим: как произошло становление языка? Одну из гипотез на сей счет предложили недавно барселонские ученые Канчо и Соле. Она резко порывает с тем, что обычно думают по данному вопросу. Обычно поданному вопросу думают, что становление языка происходило постепенно. А Канчо и Соле думают иначе. Вот ход их размышлений.

Самый точный, "однозначный" язык, говорят барселонские авторы, должен был бы иметь по одному слову на каждое понятие, каждую вещь или каждое действие. Это был бы идеальный язык, но число слов в нем было бы огромно. Подумайте сами — сколько оттенков есть у каждого цвета, сколько нюансов у каждого действия, сколькими тончайшими признаками отличается одна вещь от другой "такой же"?! Идеальным такой язык был бы разве что для слушателя, но говорящему пришлось бы прилагать колоссальные усилия, каждый раз выискивая единственное точное слово из миллионов.

Для говорящего выгоднее был бы язык противоположного типа — состоящий из немногих слов, даже отдельных простых звуков, каждый из которых мог бы одновременно выполнять много разных функций. А в идеале он бы, наверно, предпочел говорить на языке, состоящем из одного-единственного звука, который означал бы все, что потребуется впредь. (Примерно так говорят наши младенцы — кряхтят или вопят, выражая этим всю гамму своих эмоций и пожеланий.) Иными словами, соображения экономии сил толкают говорящего и слушателя в противоположные стороны: одному подай язык из минимального количества разных слов, другому — из максимального. А все потому, что говорящий знает, что он хочет сообщить, его задача — выразить это словами, и его интерес — как это сделать, затратив как можно меньше усилий. А задача слушателя — понять сказанное, и его интересует, как это сделать, тоже приложив как можно меньше усилий.

Интересы у каждого, как видим, разные, но принцип, из которого они исходят — одинаковый: в науке он издавна называется принципом наименьшего действия. То же самое можно выразить и иначе: при пользовании языком сталкиваются "силы, толкающие к однообразию", и "силы, толкающие к многообразию". Легко понять, что язык, формируясь под давлением этих разнонаправленных сил, обретает в результате признаки компромисса, некой "равнодействующей".

Наши барселонцы придумали, как выразить эти конфликтные предпочтения говорящего и слушающего на языке математики — так, чтобы пользование языком (усилия, необходимые для языкового общения) было максимально выгодным (и минимально невыгодным) обеим сторонам. И эта математика показала, что при постепенном переходе от одной крайности к другой, то есть от языка, состоящего из одного слова, к языку, состоящему из мириада слов, имеет место любопытное явление — при каком-то определенном количестве слов в языке и определенных частотах появления тех или иных слов затраты на общение резко уменьшаются. Человеческие языки имеют как раз такие частоты для различных слов, которые соответствуют этому пику "взаимовыгодности". По обе стороны от этого пика свойства языка таковы, что кому-то невыгодно им пользоваться.

А поскольку каждому общающемуся приходится быть то слушателем, то говорящим, то невыгодно становится всем. И такой язык попросту не возникает. "Языки, промежуточные между сигнальными жестами животных и современными человеческими языками, попросту не могли существовать", — к такому радикальному выводу приходят барселонские авторы.

Говорящий знает, что он хочет сообщить, его задача — выразить это словами, и его интерес — как это сделать, затратив как можно меньше усилий.

Иными словами, язык формировался не постепенно, не путем медленного накопления все новых слов, а каким-то иным, более похожим на взрыв, путем. Каким в точности — на этот вопрос Канчо и Соле не отвечают. Тем более, не можем ответить и мы. То есть, мы, конечно, можем напомнить, что дети, бывает, не говорят лет до 3-4, чем страшно пугают родителей, а потом вдруг открывают рот и оказывается, что он у них полон слов, правильных и разных. Но дети растут в уже существующей языковой среде, а вот представить себе их в роли наших древних предков как-то затруднительно.

Однако вот что любопытно (и отчасти подтверждает, что в гипотезе Канчо-Соле есть рациональное зерно) — что в этом своем математическом анализе свойств воображаемого языка испанские исследователи наткнулись на вполне ощутимое свойство языков реальных, современных. Как мы уже мельком отметили, то ("самое взаимовыгодное") распределение частоты употребления разных слов, которое они нашли в результате математических расчетов, действительно характерно для многих существующих человеческих языков. В лингвистике оно называется "степенным законом", или еще — "законом Зипфа". Мало кто, кроме узких специалистов, знают об этом законе, наверняка еще меньше — о его авторе, поэтому тут будет уместно сделать небольшое отступление и сказать о нем несколько слов. Тем более, что это любопытная история сама по себе.

Джордж Кингсли Зипф прожил короткую жизнь: 1902-1950. Он был лингвистом и филологом и 20 лет преподавал немецкий язык в Гарвардском университете, параллельно увлекаясь китайским. Как пишет о нем знаменитый математик Бенуа Мандельброт, Зипф называл себя "специалистом по статистической социальной экологии". Он искал общие законы социологии, прилагая физические идеи и статистические методы к социальным явлениям, и был убежден, что все эти явления определяются двумя противоборствующими силами — выше мы назвали их "силой, толкающей к однообразию", и "силой, толкающей к многообразию", (это как раз были термины Зипфа), а результат такого противоборства диктуется принципом наименьшего действия. Свои идеи Зипф изложил в книге, которую так и назвал: "Человеческое поведение и принцип наименьшего действия" и которую издал незадолго до смерти, кажется, на собственные деньги.

Мандельброт так пишет об этой книге: "То было одно из тех сочинений, в которых проблески гениальности, вспыхивающие в самих разных направлениях, почти заслоняются кучей совершенно взбалмошных и экстравагантных идей. С одной стороны, автор обсуждает форму половых органов с точки зрения экономии затрат и оправдывает включение (аншлюс) Австрии в нацистскую Германию тем, что это улучшает приложимость некой математической формулы. С другой стороны, он наполняет страницы графиками и таблицами, которые неутомимо бьют в одну и ту же точку, доказывая, что социальная статистика лучше всего объясняется одними и теми же степенными законами. Физики и астрономы легко могут узнать в этих формулах Зипфа некоторые хорошо известные им законы своих наук. Поэтому им трудно будет понять, чем было продиктовано то яростное сопротивление, с которым было встречено применение Зипфом тех же законов к наукам социальным".