Дан Хили - Гомосексуальное влечение в революционной России. Регулирование сексуально-гендерного диссидентства

В отличие от мужчин, у русских женщин не было таких общественных мест, где они могли бы выражать однополое влечение на определенных сексуализированных территориях. Тем не менее для некоторых такой территорией, вобравшей их влечения, стали собственные тела. Через демонстрацию «маскулинизированной» женственности или, более традиционно, приняв полностью мужскую идентичность/роль, некоторые женщины выражали свои влечения понятным для собственного пола образом в рамках культуры, признававшей такие сексуальные действия (sex drive) универсально гетеросексуальными. Как известно, влечение реализуется либо через «активный», либо «пассивный» способы. Поэтому страсть одной женщины к другой может быть сконструирована как «активная» и, следовательно, «маскулинная». Комбинируя и модифицируя известные гендерные возможности вроде обычного феномена гермафродитизма или утопических проектов трансформации пола, обещанных экспериментальной биологией, они [«гомосексуалистки»] жили [мужским] гендером, внешне отвергая другой биологический пол. Женская маскулинность служила самоутверждением и даже отличительным знаком эмансипации и политической сознательности (благодаря «твердости», свойственной маскулинности), но она вызывала и беспокойство у тех, кто желал, чтобы женщины сохраняли свою материнскую сущность.

Часть вторая

РЕГУЛИРОВАНИЕ ГОМОСЕКСУАЛЬНОГО ВЛЕЧЕНИЯ В РЕВОЛЮЦИОННОЙ РОССИИ

Контроль за содомитами и трибадами

В России модели взаимных мужских и взаимных женских отношений существовали в условиях сравнительной индифферентности властей и медицины. В противоположность возраставшему во Франции, Англии и Германии полицейскому преследованию секса между мужчинами, царская судебная система на протяжении XIX века не осуществляла постоянного и строгого надзора за «педерастами», или «содомитами» («sodomites»). После 1835 года, несмотря на закон, запрещавший «мужеложство» («sodomy»), судебные власти России призывали сначала врачей, а потом психиатров к проведению экспертиз так называемых педерастических тел и практик, но делали это гораздо реже, чем их западноевропейские коллеги. Русские судебные врачи и психиатры были осведомлены о французских и немецких формах медицинских экспертиз по признакам анального сношения и европейских психиатрических моделях гомосексуальности как душевной болезни. Однако российские медики не испытывали энтузиазма по поводу применения таких подходов у себя в стране. Врачи находились в подчинении у царских властей и полиции и относились к своим неоплачиваемым обязанностям при судах как к тяжкому бремени. В то же время психиатрия была не в чести у царского правительства, предпочитавшего осуществлять надзор за социально опасными элементами руками полиции и тюремщиков.

Царский закон не говорил ничего определенного относительно секса между женщинами, поскольку в российской патриархальной и архаической законодательной системе женщин вообще не рассматривали как полноправных половых и гражданских субъектов. В глазах судебной медицины взаимная женская

сексуальность становилась только тогда проблемой, когда она сопровождалась насилием или навязыванием какой-либо женщиной половых отношений зависимым от нее молодым женщинам и девушкам. Некоторые судебные врачи наблюдали и описывали эпизодические однополые связи между легальными проститутками, но эти связи не конституировались как вызывающие особый научный интерес (в отличие, например, от Франции). В силу этого российские психиатры были сравнительно индифферентны и к феномену лесбийской любви как форме сексуальной психопатологии.

Скрытое нежелание врачей императорской России медикали-зировать «гомосексуальность» было связано со сравнительно терпимым отношением властей и полиции к однополым практикам. Мужские однополые связи были объявлены вне закона, однако надзор и судебное преследование были лишь эпизодическими. Исследование свидетельств из уголовных дел и статистических отчетов показывает, что при старом режиме размеры полицейского преследования «содомитов» были делом больше эвфемистичного администрирования, «на собственное усмотрение», нежели формальной юстиции. Перемены в полицейских моделях, очевидные после революции 1905 года, демонстрируют, кроме того, в какой степени продолжала превалировать избирательность в преследовании, теперь уже подкреплявшаяся новыми концепциями гомосексуальности как признанной проблемы в жизни империи.

Законодательная основа преследования мужеложства в царской России была совсем иной, нежели во Франции при старом режиме, немецких государствах и Англии. Европа, как Западная, так и Восточная, следовала христианской традиции, запрещавшей «содомский грех», и начиная с XII века римские католики несравненно жестче карали за него, чем Русская Православная Церковь 1. Православию было сложнее навязывать новые сексуальные нормы, которые оно вводило при крещении Руси в X веке, так как по сравнению с Западом территория Руси была обширной и малонаселенной. Любой секс, в том числе и в браке, Православная Церковь считала опасным и греховным. Церковные источники до 1700 года (протоколы духовных судов, комментарии церковного права, катехизисы для церковносвя-щеннослужителей) показывают, что мужские однополые контакты считались греховными, но некоторые их виды представлялись более извинительными 2. Анальные сношения между мужчинами влекли суровое наказание (такое же, как за гетеросексуальный адюльтер), другие формы взаимного мужского контакта, нонпе-нетративные (т. е. без проникновения), квалифицировались как мастурбация и, соответственно, карались более легким наказанием. Ева Левина полагает, что эта дифференцированная шкала наказаний основывалась на унаследованном русским православием через византийское каноническое право классическом афинском определении анального сношения. Православие стремилось сохранить в неприкосновенности мужскую гендерную роль, которая, как считалось, пострадает, если один мужчина будет готов быть анально проткнутым другим. Между тем прочие нонпенетративные формы эротического контакта осуждались менее строго. Это ролезадающее разграничение между формами мужской однополой активности наложило отпечаток на определение мужеложства в позднейшем российском законодательстве.

В православных осуждениях однополых [мужских] прегрешений роли фаллической пенетрации придавалось первостепенное значение, наказывалось также и вовлечение женщины в однополые акты [, т. е. использование ее как мужчины посредством анального проникновения]. Епитимьи за взаимную мастурбацию между женщинами были отчасти суровее, чем за аналогичные прегрешения у мужчин, но не столь тяжкими, как наказания за мужское анальное сношение. Сексуальности между женщинами церковные иерархи уделяли гораздо меньше внимания. Например, Русская Православная Церковь разработала целый пенитенциарный кодекс, посвященный проблеме взаимных мужских эротических действий в монастырях, но аналогичного документа, касающегося женских обителей, составлено не было 3. Мало известно и о том, насколько сурово пресекали церковные власти однополые отношения. Упоминания о наказаниях редко встречаются в юридических документах более позднего времени. «В XVII в<���еке> за содомское дело уже жгли живыми, как свидетельствуют [Григорий Карпович] Котошихин и Павел Алеппский» 4. Наиболее пристальное внимание Церковь уделяла закрытому миру монастырей, где аскетическое отвержение плоти создавало доступное однополое окружение, могущее подтолкнуть к наивысшей активности.