Дан Хили - Гомосексуальное влечение в революционной России. Регулирование сексуально-гендерного диссидентства

Истории однополых отношений, пересказываемые врачами из регионов России, свидетельствуют, что психоанализ был принят с энтузиазмом, и фрейдовские теории проникли далеко за пределы Москвы 72. Наиболее откровенный фрейдовский анализ «гомосексуалиста» вышел из стен саратовского кабинета криминальной антропологии. В 1925 году психиатр кабинета А.П. Штесс опубликовал не имевший аналогов в советской психиатрической литературе психоаналитический портрет «гомосексуалистки». Интерпретацию душевного состояния пациентки врач творчески основывал на эдиповом комплексе, завистливом желании обладать пенисом и страхе кастрации. Терапевтическое внушение, техника свободных ассоциаций 3. Фрейда и семнадцать сеансов гипноза постепенно сделали ее союзницей врача и в конце концов как будто вылечили. Подобно психоаналитикам США позднейшего времени А.П. Штесс применял фрейдовский анализ для «лечения» гомосексуальности, служившей, как он считал, «препятствием к выработке мировоззрения» и понижавшей «социальную ценность человеческой личности». Психоанализ он объединял к тому же с гипнозом, что часто практиковалось в России, но было осуждено 3. Фрейдом, отвергавшим догматическую и неприязненную патологизацию гомосексуальности 73.

В первые годы Советской России исследователи однополого влечения редко касались «социальной значимости» личности гомосексуала, по крайней мере, делали это далеко не столь открыто, как саратовец А.П. Штесс. Психиатры того периода описывали гомосексуальных «пациентов», избегая каких-либо замечаний относительно их жизненных перспектив и ограничиваясь подачей «информации к размышлению» для профессиональной аудитории. При отборе подлежавших обсуждению случаев врачи выделяли типы девиаций, представлявшиеся им социально опасными, а также, возможно, и те типы, что, как им казалось, могли особенно заинтересовать власти. Исследуя сексуальные аномалии, медики часто выделяли в качестве стержневого гендерный фактор. Занимаясь гендер-трансгрессивными «гомосексуалистами», психиатры стремились четко разделить аномальные и «нормальные» гендерные идентичности. И сами их работы, и то, о чем они умалчивают, во многом говорят об их трактовке фемининности и маскулинности в новом социалистическом государстве и о том, как они стремились разрешить проблему «гомосексуальности».

Если психиатрия царского времени неохотно касалась женской гомосексуальности, то психиатры первых лет советской власти с большим вниманием относились к этому фактически не исследованному феномену. Почти все их работы на эту тему являлись следствием встреч с женщинами, преступившими установленные гендерные нормы 74. Советские психиатры 1920-х годов педантично описывали «мужеподобный» характер исследуемых женщин. Выяснялось, что подобный гендерный нонконформизм сформировался в раннем детстве. В противоположность историям болезней мужчин-гомосексуалов с характерным вниманием к сексуальному развитию мальчиков и невниманием к их женоподобию, в историях болезней женщин-гомосексуалок делался акцент на девичьей гендерной трансгрессивности в контексте ранней сексуальности. Виктор Петрович Осипов (1871—1947) описывает женщину, служившую солдатом: «<...> с детства она любила общество мальчиков, среди которых росла, и часто одевалась в их костюмы» 75. Другая женщина, командир в Гражданскую войну, рассказала в 1924 году Н.И. Скляру, что ребенком она играла с мальчиками и «любила лазить по деревьям, играть в казаки-разбойники, в войну». До армии она не носила мужской одежды, поступив же на военную службу, надевала «мужской костюм и называла себя мужским именем и фамилией» 76. Аналогичные элементы маскулинизации обнаруживались судебными психиатрами в воспоминаниях детства пациентов. Валентина П., отправившая на тот свет свою любовницу Ольгу Щ., вспоминала:

«Ходить в мужском костюме я начала с детства. Мужской костюм я любила. Как-то я написала заявление о приеме меня добровольцем в Красную Армию, но Ольга его разорвала <..>. Училась с трудом из-за увлечения девушками, которыми увлекалась с детства, писала им записки», всегда ходила в мужском костюме и шапке, придя из школы, всегда «снимала юбки; только по просьбе Ольги ходила в юбке» 77.

То же самое повторяют Е.К. Краснушкин и Н.Г. Холзакова, описавшие в 1926 году Валентину П. и «женщину гомосексуа-листку-убийцу», а также А.О. Эделыптейн, исследовавший в 1927 году Евгению Федоровну М. 78.

Психиатры были заинтригованы личностями вроде Евгении, открыто изменившими собственную гендерную идентичность, взявшими мужские имена, поменявшими паспорта, освоившими маскулинные жесты, привычки и профессии. Случаи трансформации гендерной идентичности у женщин вызывали интерес как у психиатров (в основном мужчин), придерживавшихся теории гормональной этиологии, так и у сторонников биосоциального объяснения половой аномалии 79. Внимание к феномену, которому наука не давала убедительного объяснения, отражало тревогу по поводу надлежащей гендерной роли женщины, тревогу, то и дело дававшую о себе знать в обществе эпохи нэпа.

В описаниях «маскулинизированных гомосексуалисток» присутствовало много двойственного. С одной стороны, эти личности взяли на себя роли, соответствующие общепринятым концепциям революционного равенства. Из фигурирующих в психиатрической литературе мужеподобных женщин три служили солдатами или командирами воинских формирований во время и после Гражданской войны, занимались политпросветработой, а одна заведовала впоследствии поликлиникой 80. Это были образованные и талантливые женщины, верой и правдой служившие революционному государству. В 1923 году сексолог И.Г. Гельман описал в отчете о половой жизни студентов Московского коммунистического университета им. Я.М. Свердлова двух анонимных «гомосексуалисток», маскулинных как внешне, так и по характеру. Родом из рабочих и крестьян, они наглядно воплощали намерение советской власти дать женщине образование и утвердить ее в общественной жизни 81. Даже вставшие на преступный путь «гомосексуалистки» извращенно понимали маскулинность, принимая гендерное равенство, обещанное революцией, но нарушая ее экономические принципы 82.

В 1920-е годы некоторые судебные медики отметили послереволюционный рост числа самоубийств россиянок как обратную сторону прогресса. Это была цена роста женского участия в общественных делах 83. Хотя психиатры открыто не говорили об этом, их интерес к «маскулинизации гомосексуалисток» заставляет предположить, что врачи также видели в ней другой, скрытый, показатель стрессов от эмансипации. В 1924 году народный комиссар здравоохранения Н.А. Семашко говорил, что «вульгарное “уравнение полов”» заставило некоторых городских женщин обрезать волосы, пить, курить, ругаться и ходить «в полуштанах» 84. Одновременно (по его словам) эти «маскуляри-зированные» женщины пренебрегали собственной «женской конституцией, предназначенной для функции деторождения». Отвергая естественную женственность, стремясь преодолеть свои биологические особенности, они выходили за рамки советской женской эмансипации. Патология «маскуляризированной» женщины вытекала из того, что она стремилась отказаться от материнства. Психиатры, изучавшие «гомосексуалисток», нечасто прямо говорили о такой тенденции как причине их исследований, но подспудно это было обусловлено их интересом к ген-дер-трансгрессивным женщинам.