Дан Хили - Гомосексуальное влечение в революционной России. Регулирование сексуально-гендерного диссидентства

Мужественный, неженоподобный мужчина, занимающийся однополой любовью, также не рассматривался как патологический тип, но его реабилитация редко ограничивалась простым возвратом к «нормальной» гетеросексуальности. Достаточно часто эти субъекты были прежде и даже на данный момент женаты. Для описания того, как такие мужчины могли мирно жительствовать в лоне семьи в паузах между сексуальными играми с банными юношами или мужчинами, уличными проститутами, В.М. Тарновский ввел понятие врожденных «периодических педерастов» 104. В своей знаменитой статье 1922 года о половых извращениях В.М. Бехтерев обрисовал большое количество гомосексу алов и в их числе — ряд маскулинных мужчин. Он утверждал, что, оказавшись в среде представителей только своего пола, мужчины и мальчики рискуют обрести гомосексуальные наклонности. Этот тезис был проиллюстрирован рассказами о некоем субъекте, сумевшем развратить целую артель лесорубов, а также о мужчине, вполне способном к сексуальным отношениям с женщинами, но вдруг, после взаимной мастурбации, начавшем испытывать влечение к огрубевшим, опустившимся людям 105. И до, и после 1917 года В.М. Бехтерев был убежденным сторонником активного врачебного вмешательства — то и дело проводил курсы гипноза и терапевтических собеседований, причем возможность их неэффективности допускал только в отношении женоподобных мужчин 106. В 1927 году белорусский психиатр Алексей Карлович Ленц (1882—1952) опубликовал отчет о том, как он вылечил или уменьшил гомосексуальное влечение пациентов гипнозом. Два пациента проявляли склонность к пассивной роли, но не были женоподобны. А другой гомосексуал говорил в «женоподобном» тоне. Этого человека А.К. Ленц счел менее восприимчивым к гипнотерапии 107.

В глазах русской психиатрии маскулинные мужчины, имевшие секс с другими мужчинами, в силу их «активной» сексуальной роли не считались всецело патологическими типами, что предполагало положительный прогноз. Но утверждать, что, в отличие от своих женских двойников, эти мужчины смогут возобновить гетеросексуальные отношения без терапевтического вмешательства, не было оснований. Н.А. Семашко считал, что, в отличие от «женской конституции, предназначенной для функций деторождения», нормальная «маскулинность» более хрупка и социально детерминирована. Поэтому ее надлежит восстанавливать гипнозом или убеждением. Женоподобные же гомосексуальные мужчины представляли более сложную психиатрическую дилемму: как переориентировать сексуальное влечение от пассивного к активному состоянию и как таким «немужесгвен-ным» мужчинам найти свое место в обществе? После того как интерес, пробудившийся к таким вопросам в начале 1920-х годов, резко угас, психиатры предпочитали их не обсуждать. К концу десятилетия сообщения о женоподобности в мужчинах полностью исчезли 108.

Некоторые психиатры раннего этапа советской эпохи, следившие за развитием европейской сексологии и эндокринологии, при рассмотрении вопросов гомосексуальности полагали, что важнейшие открытия в этой области упрочат связи их науки с ключевыми революционными ценностями. Отсутствие в Уголовном кодексе упоминаний об однополых отношениях открыло для медицины новые возможности в той области, где ранее преобладал полицейский подход. Народный комиссариат здравоохранения стремился к авангардной роли в международном движении за сексуальные реформы и поддерживал дружеские связи с М. Хиршфельдом, ведущим сексологом мира. Исследуя половые аномалии, психиатры могли рассчитывать на поддержку, что кардинальным образом отличало их от предшественников эпохи царизма и способствовало росту их престижа как внутри СССР, так и за его пределами. Поддержка М. Хиршфельдом гормональной этиологии половых промежуточных состояний также открывала простор революционным стремлениям психиатров усовершенствовать человеческую природу. Принимая подход Э. Штейнаха и пытаясь внести уточнения в его методологию идентификации источника половых аномалий, психиатры имели возможность продемонстрировать свою близость к новаторским работам эндокринологов.

Хотя эти начинания были многообещающими, их политическая неоднозначность сделала проблематичной саму постановку вопроса о биологической основе гомосексуальности. На первый план вышли методологические ограничения. Сталкиваясь с неодолимой преградой при попытках обосновать однополые отношения, психиатры опирались только на свидетельства пациентов 109. Нельзя сказать, что социальная база для исследований «гомосексуализма» отсутствовала. Основываясь на методе демографического анализа М. Хиршфельда, один ленинградский психиатр утверждал, что в Советской России живет от двух до трех миллионов гомосексуалов 110. Более существенным препятствием был эпистемологический порог, другими словами, предел, за которым разрозненные случаи формируют критическую массу, свидетельствующую о наличии социального явления. В 1920-х годах никто из психиатров не пытался обобщать данные о «гомосексуалистах». После статей В.П. Протопопова и В.М. Бехтерева, посвященных рейду в «клуб педерастов» в 1921 году, некоторые из их коллег опубликовали сравнительные анализы проявлений гомосексуальности, но и они ограничивались отдельными случаями из жизни немногих пациентов 111. В Советской России не было аналогов ни Института сексологии М. Хирш-фельда, изучавшего половое разнообразие и просвещавшего публику, ни Комитета изучения сексуальных вариаций (США) (U.S. Committee for the Study of Sex Variants), созданного для проведения систематических массовых исследований 112. В сексологических исследованиях советские социальные гигиенисты ограничивались изучением взаимоотношений между полами. Единственной девиацией, вставшей на повестку дня, была женская проституция. Появлявшиеся в советской медицинской литературе исследования гомосексуалов базировались либо на единичных клинических случаях, либо на материалах судебной психиатрии. Для психиатров революционной России гомосексуальность была скорее случайным явлением, не предполагавшим его систематического изучения.

В силу этого психиатры избегали методик количественного анализа, использовавшихся в 1920-х годах прочими научными дисциплинами. Изучение социальных аномалий выдавалось как специфически «советская» практика. Анкетирование, структурные исследования и сбор статистических данных были способами, с помощью которых социальные гигиенисты и судебные врачи исследовали такие формы социальной аномалии, как женская проституция и суицид 113. Эти инструменты «привязывали» частные случаи к социальному организму, в силу чего исследователи попадали в трудное положение, поскольку Народный комиссариат здравоохранения налагал свои требования, равно как и партийные активисты и политические агитаторы, стремившиеся извлечь пользу из работы ученых. Весомость объекта исследования зависела от его общественной значимости и положения (по классовой и гендерной принадлежности, образованию и т. д.) в социальном организме. По мере того как частный случай становился элементом большого целого, предмет исследования приобретал ощутимое политическое звучание, и ученые оказывались в роли врачей-социологов, ставящих диагноз обществу 114.