Юрий Апенченко - Пути в незнаемое

В Голландии, да и во всем мире очень любят тюльпаны, но представить себе маньяка, одержимого только ими и готового отдать за них жизнь, — трудно. А в те давние времена в соседней с Францией Голландии царило помешательство на тюльпанах, и тот же Дюма зарегистрировал его в своем романе «Черный тюльпан».

Этими выхваченными из самых разных областей жизни примерами мне хотелось бы показать только одно — мы все время забываем, что наш «словарь мотивов», словарь последней трети XX столетия, вовсе не универсален. Бессмысленно пользоваться им, читая о людях других веков. Мы же, читая книги, невольно приписываем «их героям» свои мотивы.

Под влиянием развития производительных сил меняются производственные отношения, меняется мир, меняются объекты приложения чувств, то есть то, на что именно чувства человеческие направлены. Меняются мотивы. Но сам-то человек остается, остается его жизненная активность. Во все века остается созидательный труд, формирующий личность.

«Труд создал человека» — создал и создает ежечасно. Это не прописная школьная истина, это научное положение, которое экспериментально подтверждает каждый живший и живущий на земле человек. Нелепо считать, что «трудовой» эксперимент проводили на себе только наши далекие предки: дескать, иначе, едва спустившись с деревьев и забравшись в пещеры, они не только не вышли бы из них, но и не нарисовали бы на скалах своих бизонов и мамонтов и первых охотников за ними — первых мушкетеров. Нет, все гораздо сложнее и в истории развития человечества, и в истории одной судьбы.

Человек трудится, человек создает себя в процессе труда, «человек обязан быть тем, чем он может быть», — утверждают психологи. Иными словами, человек обязан перед собой, перед другими, перед будущим реализовать в себе то, что заложено в нем природой. Иначе он погибает не физически — духовно. Если бы этой социально обусловленной тяги к реализации в людях не было, не родилось бы современное человечество.

…Нашему Атосу отпущено и природой, и воспитанием гораздо больше, чем остальным. Но все то, что ему дано, пропадает втуне. Больше того, ничего, кроме зла, не несет в мир его прославленное благородство.

В конце романа десять здоровенных мужчин под руководством «хорошего человека» Атоса казнят своей властью женщину. Д’Артаньян не выдерживает: «Я не могу видеть это ужасное зрелище». Атос отстраняет его и хладнокровно продолжает спектакль незаконного суда. Он свято убежден в своей правоте и чудовищных злодеяниях бывшей жены, хотя, кто его знает, не послужило ли поведение Атоса той ракетой-носителем, которая вывела на орбиту безудержное честолюбие и жажду мести этой женщины?

Атос казнил ее, подчиняясь только собственным прихотям и чувствам.

Все совсем другое, все совсем непохоже. Похоже только одно — темперамент, его проявления. Атос, лишенный иллюзий относительно достоинств рода человеческого, немного смахивает на Печорина, опрокинутого в XVII век. «Надо рассчитывать на пороки людей, а не на их добродетели» — разве это не мог бы сказать не Атос — Печорин?

Лермонтов писал своего «Героя нашего времени» в те годы, когда мушкетеры еще не родились из-под скорого пера Александра Дюма. Но и сам Лермонтов, и его герои увлекались остросюжетными историческими романами. Помните, накануне дуэли Печорин читал «Шотландских пуритан» Вальтера Скотта, «увлекшись волшебным вымыслом». Атос при всем различии литературных жанров — слегка Печорин. В совсем разные исторические костюмы они одеты, но и Печорин жесток. И Печорин слаб. И Печорин выбит из седла (совсем другими, политическими, но тоже печальными) обстоятельствами жизни.

…Как плотно заселена мировая литература как будто бы совсем разными, не похожими друг на друга людьми! Даже если нам рассказывают не о человеке, а о растениях, животных, птицах, предметах вещного мира, все равно с удивительным однообразием речь идет только об одном — о нас самих и наших взаимоотношениях. У Киплинга в «Маугли» действуют звери. Там Багира, черная пантера: в ней заключено все, что есть страшного и очаровательного в женщине. Балу — вот каким должен быть учитель. В Змейке мудрость и сила. Согласитесь, редкое сочетание: как часто мудрость бессильна, а сила — тупа. Звери Киплинга — прообразы некоего идеального мира человеческих отношений. Вот, должно быть, почему мне вспомнился Редьярд Киплинг: у Дюма его герои и их жизнь тоже прообразы, по мнению тысяч читателей, идеального мира бесконечного приключения.

У Киплинга его звери, у Дюма его люди — воплощенные фигуры. Все носители тех или иных, так кажется авторам, так кажется и читателям, идеальных человеческих качеств.

Читая книги разных веков и о разных веках, читая книги по правилам, заключенным в них, а не в нас, то есть не путая «словари мотивов», все равно неизбежно мы ищем — для этого-то мы книги и читаем! — чтó между ними и нами общего, вечно человеческого.

Но стоит читать книги еще по одному правилу, стоит присмотреться, что общего между литературными персонажами разных времен и народов, существует ли между ними ускользающая от нас похожесть.

Давайте попробуем! И тогда мы увидим. Нет, Атос и Печорин слишком поверхностная, чисто «характерологическая», как сказал бы психолог, аналогия. И потом, их разделяют всего каких-то два века! А если «мерить» тысячелетиями?

Тогда мы увидим: в герое древневавилонской «Повести о невинном страдальце», ужаснувшемся злу, царящему в мире, его глобальности в масштабе глинобитного городка, семьи, родной общины:

в неспособности безвестного страдальца этому злу противостоять, понять его истоки чудится немыслимо далекий прапрапредок шекспировского Гамлета. Разумеется, на «гамлетовские вопросы» он отвечает по-древневавилонски — горьким смирением: торжествует психология человека X века до нашей эры. Но «невинный страдалец» уже усомнился! Великая победа в процессе становления человека! Гамлет, через XXVII веков он родится! В «невинном страдальце» — его робкое обещание.

А в буйном герое великой эпической поэмы о Гильгамеше просматривается Фауст Гёте с его вопросами о тайнах мироздания, о смысле поисков и страданий человеческой мысли.

восклицает Гильгамеш после горечи утраты, после гибели своего друга Энкиду.