Фрэнсис Вин - Карл Маркс: Капитал

Философ производит идеи, поэт — поэмы, священник проповеди, профессор книги, и т. д. Преступник производит преступления. Если мы вглядимся попристальнее в связь между этой последней ветвью производства и общества в целом, мы избавим себя от многих предрассудков. Ведь преступник производит в качестве «товара» не только преступления, но и уголовное право, а вместе с этим и профессора, кто дает лекции по уголовному праву, и в добавление к этому необходимую тетрадь, в которую профессор записывает свои лекции…

Более того, преступник производит полицию и уголовное судопроизводство, констеблей, судей, палачей, присяжных, и т. д., и все это разные деловые отрасли, которые в равной мере порождают многие категории общественного разделения труда, развивают разные способности человеческого духа, создают новые потребности и новые способы удовлетворения их. Одна лишь пытка дала толчок самым своеобразным изобретениям и привлекла много почтенных ремесленников для производства этих инструментов.

Преступник производит впечатление, отчасти моральное и трагическое, в зависимости оттого, каково было преступление, и таким образом осуществляет «служение», пробуждая в обществе нравственные или эстетические чувства. Он порождает не только книги по уголовному праву, не только уголовный кодекс и законодателей в данной сфере вместе с ним, но и также искусство, беллетристику, романы и даже трагедии, и не только «Разбойника» Шиллера, или «Вину» Мюллера, но также и «Эдипа», и «Ричада III». Если бы он писал в настоящее время, то мог бы добавить, что без преступника не было бы ни Пуаро, ни Мегрэ, ни Тони Сопрано, ни даже Джеймса Бонда. Преступник разрушает монотонность и повседневную безопасность буржуазной жизни. И в этом смысле он хранит ее от застоя и дает ей возможность подняться к тревожному напряжению и живости, без которых притупляется даже азарт соперничества…

Вклад преступника в развитие производительной силы можно показать в деталях. Разве замки могли бы достичь той меры отличного качества, если бы не было воров? Разве изготовление денежных купюр могло бы стать настолько совершенным, если бы не было фальшивомонетчиков?.. И если оставить сферу личных преступлений, разве возник бы когда-нибудь мировой рынок, если бы не государственные преступления? А действительно, возникло бы когда-нибудь государство? И не было ли Древо Греха в то же время тем Древом Знания еще со времен Адама?

Как сказал Эдмунд Вильсон, это достойно сравнении со скромным предложением Свифта об избавлении от нищеты в Ирландии: он предлагал убеждать голодающих съедать своих лишних детей.

В конечном итоге, однако, даже Вильсон здесь теряется. Уже через несколько страниц после похвал в адрес острой психологической проницательности Маркса и вознесения его до пантеона гениев сатиры он протестует против «грубости той психологической мотивации, которая лежит в основе мировоззрения Маркса». Ученый выражает недовольство тем, что теория, предложенная в «Капитале», «просто, подобно диалектике, является творением метафизика, который никогда прежде не отрекался от экономиста внутри себя». Это очень похоже на те немецкие рецензии на I том, которые обвиняли Маркса в «гегельянской софистике» — обвинение, которое он был рад принять, признаваясь, что в «Капитале» слегка кокетничал с гегелевским методом выражения. Эти диалектические попытки флирта, так задевшие Эдмунда Вильсона, являются частью той же иронии, которой он так восхищался: оба метода опрокидывают вверх дном очевидную реальность, чтобы обнажить ее скрытые тайны. Как прокомментировал это в одной из своих лекций в 1984 году американский философ Роберт Пол Вулф: «Это странный вид комплимента, однако, — назвать писателя величайшим в иронии после Свифта, а затем объявить его наиболее серьезный интеллектуальный труд сумасшедшей метафизикой».

Ну а какая же связь тогда между ироническим литературным рассуждением и «метафизическим» соображением о буржуазном обществе? Или, как этот вопрос ставит Вулф: «Почему Маркс должен писать так, как он пишет, если ему надо осуществить ту интеллектуальную задачу, которую он перед собой поставил?» Пожелай он представить простой и ясный текст классической экономики, он так бы и сделал — и на самом деле он так и поступал. Две его лекции, прочитанные в июне 1865 года, позже опубликованные как «Стоимость, цена и прибыль», дают лаконичное и четкое краткое изложение его учения о товаре и труде: «Человек, производящий какую-то вещь для собственного непосредственного использования, производит продукт, а не товар… Товар обладает стоимостью, потому что это сгусток общественного труда… Цена, взятая сама по себе, ничто, она лишь денежное выражение стоимости… То, что продает рабочий, не является непосредственно его трудом, но является рабочей силой, распоряжение которой он на время передает капиталисту…» И так далее. Каково бы ни было достоинство данного экономического анализа, он понятен любому умному ребенку: ни изощренных метафор или метафизики, ни загадочных отступлений или экскурсов в философию, ни литературных украшений. Так почему же «Капитал», выросший на этой же почве, настолько отличается по стилю? Неужели Маркс внезапно потерял свой дар ясности изложения? Очевидно, нет: ведь во время создания лекций он завершал I том «Капитала». Ключ к этому можно найти в одной из тех немногих аналогий, которые он позволил себе в статье «Стоимость, цена и прибыль» при объяснении, что прибыль возникает при продаже товара за «реальную» стоимость, а не из-за добавления дополнительного сбора. «Это кажется парадоксом и противоречит тому, что каждый из нас видит каждый день, — пишет он. — Но парадоксом является также и то, что Земля движется вокруг солнца, а вода состоит из двух горючих газов. Научная истина всегда парадоксальна, если ее рассматривать с точки зрения повседневного опыта, который дает заметить только обманчивую природу вещей».

Действие метафоры заключается в том, чтобы заставить нас посмотреть на что-то по-новому, передавая его качества чему-то еще, превращая знакомое в иное, незнакомое, и наоборот. Людовико Сильва, мексиканский критик Маркса, показал, что сам капитализм и есть метафора, он отчуждает жизнь от субъекта и передает ее объекту, от потребительской стоимости к меновой стоимости, от Человека к чудовищам. В этом прочтении стиль «Капитала» не является лишь красочным внешним довеском к экономическому описанию, наподобие джема на куске хлеба. Это — единственный подходящий язык, способный выразить «обманчивую природу вещей», онтологическая смелость, которую нельзя ограничить какими-то рамками и условиями существующих жанров. Одним словом, «Капитал» полностью уникален. Ни сейчас, ни когда-либо не существовало ничего даже отчасти подобного ему, и, наверное, именно поэтому им либо пренебрегают, либо неправильно его истолковывают.