Виктор Улин - Литературный институт

Кто он – хитроумный идальго Дон Кихот Ламанчский?

Мудрый безумец, безумный мудрец, слепок с замшелого рыцаря, образец торжества духа над плотью?..

С точностью можно сказать лишь одно:

герой превзошел первоначальные намерения автора.

Из смешного сумасброда вырос образ глубокий, богатый, взывающий к самым человечным чувствам.

Ведь вот какое странное дело.

Вся композиция романа – цепь невероятных чудачеств новоявленного рыцаря. Он не совершает ни одного – ни одного! – результативно полезного дела.

Те немногие из последних, что имели действительно стОящую цель (защита пастушка Андреса в гл. IV 1-й книги; поединок с бесчестным соблазнителем дочери несчастной дуэньи Родригес – единственной живой души, искренне верившей в справедливую силу Дон Кихота в гл. LVI) кончаются либо не тем результатом, либо вообще обходятся без его участия.

Другие действия Дон Кихота по-настоящему вредны – например, разгром кукольного театра в главе XXVI 2-й книги.

Некоторые же – как освобождение каторжников – просто преступны.

Но те не менее мы почему-то всякий раз оказываемся на стороне героя.

И вопреки здравому смыслу не одобряем действий Самсона Карраско, возвращающего Дон Кихота к разумной жизни для его же пользы. Напротив, нам хочется раскроить череп зловредному бакалавру за то, что тот поверг в прах несчастного рыцаря.

Если открыть книгу с конца и прочитать названия-аннотации всех глав, то покажется, что роман уморит смехом. Но стоит начать чтение – и нам становится грустно…

«По мере того, как Сервантес развертывает повествование о чудачествах и мытарствах Дон Кихота, меняется наше отношение к нему и поведению его врагов. Понимая, что сам Дон Кихот является виновником своих злоключений, мы вместе с тем все больше сочувствуем ему и все больше виним враждебный ему мир и тех людей, которые решительно отказываются понять его побуждения ,

– отмечает Н. Снеткова.

– Нас все более отталкивает обывательское самодовольство этих людей и свойственное им чувство превосходства над Дон Кихотом. А странствующий рыцарь, не переставая быть смешным, становится образом печальным и трагическим, благодаря чему все больше привлекает наши симпатии».

При всей своей внешней комической легкости, « Дон Кихот » – одна из наиболее трагических книг в мировой литературе.

Причем, разумеется, я имею в виду не внешнюю сторону, не безжалостные физические нравственные унижения, выпадающие на долю героя. Нет, трагизм заложен внутри и он шире, чем – по словам И.Эренбурга –

«несоответствие средств цели».

Трагизм романа состоит в том, что сама цель принципиально недостижима – сколь благороден ни был бы порыв Дон Кихота и сколько усилий – пусть даже вполне соответствующих цели! – ни применил бы он к ее достижению.

Ведь если проанализировать кодекс чести странствующего рыцарства, безуспешно возрождаемый Дон Кихотом, то станет ясным, что квинтэссенция его – торжество высшей справедливости. Именно за это торжество борется Ламанчский мечтатель, именно ради него ломает он копья, терпит побои и унижения.

Но история человечества свидетельствует о том, что справедливости не было, нет и никогда не будет в жестоком подлунном мире.

В связи с этим показательной видится мне эволюция образа Дульсинеи, почему-то не нашедшая отражения в работах исследователей.

Готов побиться об заклад, что в начале работы над романом Сервантес намеревался устроить комическую встречу воздыхающего рыцаря с грубой девкой Альдонсой. Но в процессе развития сюжета Дульсинея вообще как бы перестает существовать и – не случайна упомянутая мною ошибка Санчо! – остается лишь бесплотной мечтой в израненной душе Дон Кихота.

Мне кажется, что здесь автор провел глубокую идейно-образную параллель. И не существующая в природе Дульсинея символизирует недостижимую мировую справедливость.

Примечательно, что Дон Кихот не был во всей глубине оценен современниками. Да и сам Сервантес главным трудом своей жизни упорно считал напрочь забытых ныне « Персилеса и Сихизмунду ».

Великого идальго по-настоящему приняли лишь следующие поколения читателей.

« Человек думающий » – так звучит в переводе с латыни название нашего биологического вида.

Дон Кихот оправдывает его стократно. Но одно лишь умение думать еще не рисует всю его личность.

Не случайно Тургенев противопоставлял Дон Кихоту принца Гамлета.

Ведь последний – тоже думающий, один из « самых думающих » литературных персонажей. Однако ум Гамлета направлен внутрь, личность его интравертирована и главным умственным занятием является рефлексия. Дон Кихот же – острый экстраверт. Его воля нацелена вовне, на переделку всего мира – и потому-то он так дорог всем нам без исключения.

Характерно, что эти полярно противоположные мыслители по сюжету оба приходят к смерти.

Однако Гамлета убивают благородно. А Дон Кихот незадолго до смерти подвергается дополнительному унижению – в главе LXVIII 2-й книги его топчут свиньи.

Впрочем, попрание свиньями есть удел любой добродетели.

Сервантес создал образ столь убедительный, что Дон Кихот уже как бы отъединился от лексической структуры и материализовался – мы воспринимаем его не как вымышленного героя, а как реально существовавшего человека.

Я не знаю, есть ли сходный вариант в испанском языке, но по-русски Дон Кихота можно охарактеризовать одним словом, всегда вызывающим благоговейно-скорбное отношение.

Он – страстотерпец.

Человек, взваливший на плечи бремя личных страданий и жертв ради блага всех нас…

* * *

…Вот уже без малого четыре века странствуют они по свету.

Худой, длинный, согбенный рыцарь на кляче с торчащими ребрами и толстенький оруженосец, оседлавший длинноухого ослика.

Мировая скорбь о лучшей доле и наивная тяга к земным радостям. Две половинки целого, две противоречащие и две дополняющие друг друга ипостаси бытия.

Мы знаем их с детства; они живут даже в том, для кого роман сухорукого мудреца из Алькалы известен лишь по названию.

И не страшно им время, не делают ничего с ними годы, не притупляются острия проблем. И продолжают волновать они нас даже ныне – в век атома, компьютеров спейс-шаттлов и иммунодефицита.

Почему так?

Да потому, что никогда не умрет светлая мечта о победе добра над злом. О той самой, ради которой готов был отдать и все силы и саму жизнь страдающий безумец с бритвенным тазиком на голове.

От того, что мы уже давно не верим в возможность всеобщей справедливости, не блекнут краски романа: человек просто не смог бы жить без светлых грез.

И странная, горькая и в то же время просветляющая печаль охватывает нас всякий раз, когда, перевернув последнюю страницу, провожаем мы туманным от нечаянных слез взором две фигуры, влачащиеся незнамо куда по бескрайней жизненной пустыне.