Борис Конофальский - Аэропорт

— Интересно, какой дурак так говорил? — Тихо и невесело спросил гранатомётчик Теренчук.

Юрка, вот ему неймётся, болвану, вскакивает и кричит на всю стловую:

— Господин майор, тут казаки интересуются, а что это был за полководец?

На секунду майор растерялся, он глядит на Червоненко и, только придя в себя после растерянности, произносит:

— Так говорил полководец Наполеон.

— Спасибо, господин майор, — кричит Юрка и так же громко кричит Теренчуку, — Слышал, Теренчук, это никакой не дурак так говорил, а полководец Наполеон.

Над столами катится негромкий смех, солдаты и казаки приподнимаются, хотят посмотреть на Теречука, тот прячет взгляд ото всех, а Юрке украдкой показывает кулак:

— Ну, Червоненко…

— Это хорошо, товарищи, что в такой серьёзной ситуации у вас есть сила духа для шуток, — берёт слово сотник Короткович, но давайте дослушаем то, что скажет товарищ майор.

Говорит он спокойно, но тон его жесток. Смешки сразу утихли, и Майор продолжает. Он рассказывает, как важно для общего дела добиться успеха, что за спинами собравшихся в столовой мужчин их матери и жёны, их дети и что им по любому нужно прорвать оборону врага, взять КДП и скинуть врага с утёса, очистить дорогу для пехоты.

Только всё это лишнее, зря он тратит их время. И казаки, и сапёры и так всё понимают, Саблин смотрит на лица мужчин, что сидят за столами, и видит в них обыденное спокойствие, ни внимания, ни напряжения на их лицах нет. Они уже знают, что бой будет очень тяжёлым, но это ничего не меняет. Как только они съедят положенные для них порции, они все встанут, наденут шлемы, пыльники, разгрузки и ранцы, возьмут в руки оружие и пойдут в бой.

А пока ветер треплет брезентовые стены и крышу столовой, кидая в них песок, майор всё ещё что-то говорит и говорит, а солдаты и казаки ждут, когда он закончит и когда, наконец, можно будет начать есть.

И Саблин ждёт вместе со всеми.

— Пулемёт и гранатомёт не берём, — говорит Колышев. — Стрелковка, ручные гранаты, гранаты для подсвольников, взрывчатка — всё.

Прилетела первая мина, хлопнула метров в ста от выгружающихся из БТРов казаков. Никто не обратил на такую мелочь внимания. Разве что повернулись к разрыву спинами, отвернулись от него, чтобы осколок какой в забрало не залетел. Никто, кроме Юрки:

— Вот вам и первое «зарасте». Не успели высадиться, как по нам уж лупят. Они что, знают, что мы тут?

— Сигнала передачи нет, — заверяет его Каховский, молодой радиоэлектронщик из первого взвода.

— Не нагнетай, Юрка, — кричит ему Каштенков, — площади кроют, мин у них вагоны, вот и пугают, думают, а вдруг у казаков какой трусоватый имеется. Вдруг восьмидесятипятку испугается.

— Ну, понесло, — говорит Юрка, вытягивая из БТРа свой тяжёлый ранец и закидывая его себе на плечи. — Вечно у нас пулемётчики самые храбрые.

— А что, не храбрые? — Кричит ему Васин, пулемётчик из перового взвода.

— Да уж не храбрей штурмовых, — отвечает Червоненко, чуть подпрыгивая, чтобы ранец сел получше.

— Я бы поспорил, — говорит Васин, тоже закидывая ранец, — штурмовые они, конечно, хлопцы бедовые, но в атаку ты один раз поднимаешься, а за пулемётом ты всё время сидишь. Сидишь и гранату от противника ждёшь или пулю от снайпера.

— А ты, Червоненко, никак себя к штурмовым приписываешь? — Ерничает Каштенков. — Ты ж минёр, твоё дело — песок ковырять!

— А я, может, рапорт напишу, чтобы в штурмовые перевестись.

— Да, мы всё ждём, ты уже сколько лет служишь, и всё в минёрах, видно, ручку никак не найдёшь, чтобы рапорт писать.

Казаки смеются.

— Ой, да ну вас, — отмахивается Юра.

Но все опять смеются над ним. Он совсем не обижается, но Саблину даже его жаль немного. Аким подходит к другу поближе, проверяет его ранец, застёгнут ли. А Колышев в разговор не лезет, молча стоит у БТРа и почему-то держит штурмовой щит. Неужто сам в атаки подниматься будет? Саблин такого никогда не видел, не ходят офицеры в атаку, не потому что бояться, а потому что броня у них в два раза легче, чем у штурмовиков.

— Ладно, казаки, — наконец говорит подсотенный, он оглядывает замолчавших и посерьёзневших стразу казаков. Они все молча ждут, что он скажет.

Крепчающий ветер треплет полы их пыльников и кидает им в забрало первые поднятые им песчинки. Но они не отворачиваются, смотрят на офицера.

— Идём тремя колоннами. Нашей колонне, к сожалению, танков не досталось, они будут наступать не флангах.

Аким ждёт, что Юрка сейчас что-нибудь ляпнет про везение и про то, что как всегда четвёртому взводу всё придётся делать самим, а другим танки выдали, но Червоненко на удивление молчалив, стоит, слушает вместе со всеми.

— Мы центральная, мы идём вторым темпом, — продолжает Колышев, видя, что все его слушают, — впереди нас взвод сапёров, они снимут первую полосу мин, дойдут до траншеи, дальше мы. Наша задача — очистить первый ряд траншей, если сапёры найдут доты или пулемётные гнёзда, собьют их сами, если нет, то искать их придётся нам. Потом снова сапёры, снова снимут мины перед вторым рядом траншей, а потом опять мы, снова чистим траншеи. Наша задача — открыть дорогу штурмовому взводу, который идёт за нами, они уже будут брать непосредственно и КДП, и утёс. Но до КДП они должны дойти свежие и без потерь. Вопросы?

Конечно, у Червоненко были вопросы, теперь он не удержался:

— Сдаётся мне, господин подсотенный, что эта кутерьма надолго, а сухпай нам не выдали, или, может, нам ужин привезут?

Первый раз Саблин увидел Колышева не таким, каким он был всегда. Обычно это был едкий и неприятный человек, что следит в сотне за дисциплиной, что изводит казаков уставом, а тут он вдруг другим стал, мягким каким-то, это было непривычно. И плохо. И все это чувствовала. И слова его были для всех удивительны:

— Ужин — это вряд ли, но я очень надеюсь, казак Червоненко, что завтра за завтраком мы с вами увидимся.

Это было сказано так, что даже балабол Юрка не нашелся, что и ответить.

— Товарищи, — продолжил подсотенный, — бой будет тяжёлый, очень надеюсь, что буран нам поможет.

Казаки молчали, а ветер всё яростнее трепал полы их пыльников. Буран и вправду надвигался. И грозился быть нешуточным.

Обычно, когда приходил пыльный шторм, все казаки уходили из болота, ветер такой, что лодку переворачивает запросто, люди прятались в дома и проклинали ветер, что нанесёт песка и пыли, что засыпает улицы и поля, поверхности солнечных панелей так, что их придётся потом шлифовать. Буран, самум, пыльный шторм — можно называть как угодно, сути это не меняет. Это бедствие.

А тут вдруг оказался помощью.

— По цепи передайте, — орё, т пытаясь перекричать ветер, подсотенный Колышев, — без приказа не встаём, соблюдаем радиомолчание.