Игорь Григорьян - Иллюзия вторая

Мысль.

Тело не имеет власти создавать, хотя и дарит такую иллюзию.

Тело — лишь случайный, необходимый самому миру, но всё же — результат, тело — следствие мысли, не более того.

И все эти бесчисленные мешки с поступками, с действиями и делами, с чувствами и мыслями — тоже всего лишь иллюзорный, созданный по необходимости человеческим мозгом мир, где необходимость — это способность понимать и осознавать.

И мешки — только аллегория, понятная человеческому сознанию — та аллегория, которая делает возможным объяснение и понимание того как всё происходит на самом деле, то есть, в реально существующих причинах всего физического — в мыслях.

Круг замкнулся. А если быть точным — круг всегда был замкнут.

Мыслью все рождено, мыслью будет изменено и похоронено.

Есть ли в этом смысл? Есть, конечно же, есть.

Смысл как в песне, которую поешь с удовольствием, как в нотах, которые складываются в приятный звук.

Одна нота, сама по себе, мало что значит. Один куплет — без припева, без второго куплета — тоже не очень существенен. И, конечно же, петь песню хочется, петь песню необходимо, но не для того чтобы чисто, без фальши пропеть последнюю ноту. Последняя нота ничего не сможет изменить. Последняя нота, даже спетая чисто и безупречно, не поменяет расстановку веса в этих мешках. Ну разве что самую малость. Она, последняя нота, сама по себе не так уж и важна, ибо может быть спета внезапно, и совсем не по воле самого человека.

Но важна вся песня целиком, и спеть её хочется чисто, хрустально — спеть звеняще, спеть от начала до конца, спеть, пройдя и низкое звучание тромбона, и высокое — пения птиц…

Это и есть смысл. Мелодия. Целиком. Во всем объёме.

Каким интеллектом должен обладать человек, отнюдь не случайно узревший и пытающийся понять устройство этого мира?

Какой внутренний свет, питающий человеческий разум должен присутствовать в нём для того чтобы рассмотреть и разгадать это — бесконечное и зеркальное, невидимое глазу, но слышное сердцу?

Какая проницательность должна быть заключена в человеке, постигшем это безмерно сложное и запутанное, но цельное и взаимное содержимое этих мешков, составляющих собой не что иное как внутренний мир самого человека?

Кем должен быть этот наблюдатель, пытающийся понять самого себя, а значит и понять целую, непонятую доселе Вселенную, в которой уже сосредоточены ответы на все существующие вопросы?

Наша Вселенная уже рождена и она конечна, она смертна, как и любой возникший в ней вопрос, но одновременно с этим она — бесконечна, как и любой, найденный в ней ответ. Бесконечность, ограниченная контурами чего-то — вот её суть, бесконечность в контурах тела — человек, в контурах пространства — весь мир, Вселенная, а бесконечность в контурах одного мгновения — … Об этом позже.

Но принципиальной разницы никакой…

Каким же совершенным инструментом познания является человеческий мозг, который смог, который каким-то непостижимым образом нашёл дверь в этот мир, приоткрыл её, глянул, ахнул от удивления и тут же сформировал в своем видении более-менее привычный человеческому взгляду порядок — порядок и временной и пространственный — ведь другого порядка человек не знает и не может знать, ибо он сам его часть.

И поэтому в картине, которую увидели мои глаза и которую совершенно по-своему интерпретировало мое сознание, мешки были разложены в пространстве, они изменялись во времени, а может быть и бесследно проходили в нём. Но на самом деле не было здесь ни времени, ни пространства, ибо действия и поступки, человеческие чувства и размышления не подвластны им и не зависят от них, они постоянны с течением одного и не меняются в перемещениях другого. И пространство этого мира, и время, произвольно текущее в нём — всё это было почти гениальным произведением, всё это было созданием одного единственного — главного органа восприятия человека — его мозга.

Именно этот орган, приоткрыв сюда дверь и удивленно распахнув человеческие глаза, сразу же, тут же, не отходя от двери начал формировать привычный ему мир, начал рисовать привычную глазам картину, и делать это с одной единственной целью — понять. А понять он может только то, из чего создан сам — только изменяющуюся во времени и занимающую определенный объем в пространстве материю. Ту материю, из которой он сделан.

И мой человеческий мозг тут же сформировал из действительной реальности нечто на неё очень похожее и понятное ему самому, однако, не теряющее своей собственной реальной сути и не жертвующее своим смыслом; сформировал трехмерный пространственный мир действий и чувств, по образу и подобию того мира, в котором сам мозг, а следовательно, и сам человек, существует.

Но одного он не мог изменить!

Мир действий и поступков продолжал питаться тем же, чем и питался до своей трансформации в понятную мозгу концепцию — он питался воображением самого человека.

Питался точно также, как привычная человеку трехмерная Вселенная питается временем и пространством, а когда, по тем или иным причинам еда заканчивается — этот нежный, как цветок мир разрушается и погибает…

Мешковина, из которой был соткан мешок с ленью, да и сам паук, царственно восседающий на нём, выполняли одну общую задачу — все они, как солнечный парус — ловили свет. Не только тот общий свет, который ниспадал с несуществующего потолка этого мира, но и то, едва уловимое свечение, исходящее из приоткрытого мешка с вниманием или из распахнутого мешка с интересом. Даже полностью завязанный мешок с движением, прямо через свою мешковину, испускал нечто неосязаемое, невидимое, но явно оседающее на паутине лени.

Немного поодаль притаился мешок с забвением — этот был даже покрупнее мешка с ленью.

Такой себе отстойник. Последняя инстанция. Именно туда стекало всё, что удалось поймать лени. Всё, что паук смог схватить своими мешковинчатыми лапами. Всё, что ему удалось удержать до того — самого последнего момента, когда любое начинание, покинувшее мешок с интересом и уже немного подпитавшись вниманием с другого мешка, отвоевав часть запутавшегося в паутине действия затрепыхается в паутине забвения, задыхаясь и умирая.

Да, этот мир был велик. Не огромен, а именно велик — велик по своему наполнению, велик как правда, ибо она — одна, и она достаточно редкий — а значит, и ценный гость. А вот лжи вокруг может быть сколько угодно, но и ценится ложь в полном соответствии со своей распространённостью.

Этот мир справедливо выставлял свои собственные оценки человеческому существованию. Эти оценки были верны и правдивы, ведь зависели они не от взяток и договоров, а лишь от того, чиста или запятнана была совесть у обладателя этого мира. Совесть не только в привычном человечеству смысле — этот поступок хорош, а этот — совсем наоборот, а со-весть — совместное ведание того что есть; совесть, как внутренний бог; совесть, которая оценивает не только поступки, не только то, что ты сделал по отношению к себе или к другим, но и то, что не сделал, то что отложил на потом, то о чём забыл — то, что ты с любовью отправил в мешок с забвением. Оценивает даже тех, чьё время прошло и никогда не вернется, ибо оно потрачено и невосполнимо.