Дэн Вилета - Дым

Затем Крукшенк отводит взгляд и продолжает прерванную работу, а Чарли поворачивается и пускается бежать посреди морозной ночи.

Есть в Суинберне что-то неприятное. Дело не только в его невежественной заносчивости, в сиплом голосе, в массивной, громоздкой, неуклюжей фигуре, так похожей на оживший труп. Думаю, это его глаза: маленькие, по-свинячьи круглые, спрятанные в многочисленных морщинах. Сейчас они смотрят на меня поверх чайной чашки, которую он поднес к губам, а потом забыл о ней. Его мысли легко читаются. Он не понимает, зачем я вызвал его сюда, в неурочное время: для школьных дел уже поздно, для вечернего чая еще рано. У него возникают и другие вопросы, готовые вырваться наружу. В конце концов он не выдерживает и напрямую выкладывает то, что сильнее всего его беспокоит. Я не перестаю удивляться тому, как он похож на школьника, этот старый человек, несмотря на все его огненные и серные угрозы. Подросток в рясе, имеющий право устраивать порку. Немудрено, что ученики так боятся его.

— Это невозможно, — говорит он. — Исключено. Чушь.

Я заставляю его ждать: макаю в чай сладкий пирожок, откусываю, жую, отряхиваю крошки с губ и подбородка. Сожаление, звучащее в моем голосе, подслащено сахаром и корицей.

— Крукшенк утверждает, что девочка произнесла имя вполне отчетливо и повторила дважды. Ошибки быть не может.

— Значит, она лжет! — Суинберн хмурится, оглядывает комнату и останавливает взгляд на двери моей спальни. — Она там?

— Да. Спит. Бедняжка в полном изнеможении. Не нужно будить ее.

— Это правда, что она не дымит?

— О нет, дымит немного. Но не больше, чем наши шестнадцатилетние. И даже меньше некоторых. Необыкновенное достижение. Можно поздравить Ренфрю с таким успехом.

— Итак, вы ей верите.

Суинберн раздавлен: его любимца, лучшего ученика школы, подозревают в убийстве. Я бы посочувствовал ему, но за этими переживаниями стоит одно лишь тщеславие.

— Совершенно не важно, кому или чему я верю. Было названо имя юного Спенсера, поэтому его разыщут и допросят. Но дело далеко не сводится к этому. Джулиус — сын леди Нэйлор. Он находился в ее поместье, когда похитили Аргайла и Купера. Таким образом, у правительства есть повод заняться леди Нэйлор. И ее супругом, бароном Нэйлором. Официальные лица прибудут в поместье сегодня же, с ордером на обыск.

Я делаю паузу, наклоняюсь немного вперед, желая удостовериться, что Суинберн осознал сказанное мной. Он тугодум. Приходится все ему растолковывать.

— Видите ли, подозрения возникли гораздо раньше. Несколько недель назад было перехвачено письмо леди Нэйлор. Она писала от имени барона одному ученому на Континенте. Между прочим, этот человек вам знаком. Как я понимаю, он был вашим учеником лет двадцать-тридцать назад.

Суинберн бледнеет:

— Отступник!

Я прилагаю все усилия, чтобы не рассмеяться вслух: ну и словечко!

— Заблудшая овца, не более того. Разве вы не должны попытаться спасти его? Вернуть в стадо? Я слышал, когда-то он был вашим любимым учеником. Вы учили его древнегреческому. По его просьбе?

Лицо Суинберна перекашивается от злости:

— Нельзя было принимать в школу иностранца. Он одурачил меня, одурачил нас всех. — Потом он добавляет, медленно пробираясь от прошлого к настоящему: — Какие дела у него с бароном?

— Кто знает? Письмо баронессы выглядит довольно загадочно. Мы пока не сумели поместить шпиона в доме Нэйлоров, поэтому других сведений нет.

Суинберна ничуть не смущает мысль о внедрении шпионов в семейства, правящие Англией. Он хочет знать только одно:

— Почему это так трудно?

Я пожимаю плечами:

— У них хороший дворецкий. Внимательный малый.

— Неужели нельзя подкупить одну из горничных?

— Вы же не думаете, что мы доверимся человеку столь низкого происхождения. — Суинберн вздрагивает, словно от боли, но я не обращаю на это внимания. Говорят, что его мать была дочерью кожевника. В его лексиконе немало слов, от которых краснеют другие учителя. — В любом случае скоро мы будем знать больше. Ордер послан с особым курьером. Как видите, этим делом заинтересовалась Корона.

При упоминании Короны Суинберн погружается в задумчивость. И опять его мысли прослеживаются с комичной легкостью.

Как наш толстый мистер Траут связан с Короной?

От этой загадки у него едва не трескается лоб.

— Директор Траут, — наконец решается он со смущенным видом, — правда ли, что раньше вы были кем-то вроде судьи?

— Мировым судьей.

— Ведьмоискателем, как однажды сказал мне мастер Барлоу, перебрав с горячительным. Расследователем преступлений.

Эти слова он произносит без неприязни.

Я смеюсь и похлопываю себя по животу.

— Просто я служил государству. И в те годы был постройнее.

Думаю, я сделал достаточно для того, чтобы Суинберн сообщил своему патрону о нашем разговоре — то, что сумеет удержать в своей деревянной башке. Он давно стал ушами парламента в нашей школе, так же как Ренфрю — ушами либералов. Корона заинтересована в том, чтобы сохранять равновесие между различными группировками.

— А теперь, если позволите, я займусь делами.

— Разумеется, директор.

Только сейчас, поднимаясь с кресла, Суинберн вспоминает, что следует поинтересоваться судьбой жертвы — как бы он ни относился к Ренфрю, должно вести себя по-христиански. И все равно получается через силу:

— Так что, Ренфрю мертв?

— Вовсе нет. Есть надежда, что он выживет, правда в этом случае сильно изменится. Хирургу пришлось удалить часть его кишок — несколько футов. Он из Оксфорда, этот врач, из партии Ренфрю. Я специально вызвал его.

Суинберн хмурится, облизывает губы толстым языком с синими венами, понижает голос до вкрадчивого шепота:

— Это противоестественно. Он не мог выжить после такого!

— Вы очень недоверчивы, Суинберн. У нас нет оснований считать, будто хирург применял нелегальные методы или технологии. И нет оснований для расследования. Но вы, разумеется, рады, что доктор Ренфрю все еще с нами.

Провожая старого священника до двери, я улавливаю его дыхание. На гнилостный смрад, идущий от зубных протезов, наложен другой, более свежий запах, почти медицинский, подкрашенный сладостью еловой смолы. По моим прикидкам, Суинберн никогда не покидает своих комнат без леденца за щекой. На мгновение я задумываюсь над тем, как он оправдывает использование леденцов с теологической точки зрения, — но быстро понимаю, что такой человек, как Суинберн, не нуждается в оправданиях. Церковнослужителям и учителям леденцы разрешены. Остальным — нет.

Для него этого более чем достаточно.

Девочка спит, когда я вхожу в спальню. На подушке и простыне есть несколько пятен, но они светлые и серые, указывающие на дурные сны. Лишь очень придирчивый человек сочтет их знаком греха. Медленно, не желая тревожить ее, я опускаюсь в кресло рядом с ней, поправляю одеяло, укрывая ее получше. Во сне она что-то бормочет; маленькая рука поднимается к груди и делает странное вращательное движение, словно она взяла в кулак свое сердце и скрутила его. Меня тревожит этот жест, порождение растревоженного сознания. Можно только догадываться, чему была свидетелем эта девочка.