Дэн Вилета - Дым

— Что? — не понимает он.

— Может, отвернешься?

— Ты что, собираешься раздеваться? Смочи платок водой, вытри лицо, и покончим с этим!

С тем же успехом можно беседовать с камнем. Ругнувшись себе под нос, Томас отходит по тропе шагов на десять. Ворона все еще прохаживается в поле, хрипло каркает, выуживает из земли насекомое. Чтобы скоротать время, Томас проверяет содержимое своих карманов. Перочинный ножик, носовой платок, весь в угольной пыли. Моток ниток, обгорелая и сломанная спичка. Камень, который он подобрал, повинуясь какому-то детскому порыву, восхищенный совершенно гладкой поверхностью. Потом он находит сигареты. Четыре штуки, погнутые, как пальцы старика. Он вспоминает, как вскрыл шкатулку Джулиуса и засунул несколько сигарет себе в карман. Запах бросается ему в нос, липнет к кончикам пальцев даже после того, как Томас выбрасывает сигареты на землю. Приглашение совершить грех. Ренфрю был бы рад видеть его таким испуганным.

Наконец появляется Ливия, с ее волос течет вода. У нее нет полотенца, так что пришлось надеть сорочку прямо на мокрое тело; куртка угольщика накинута на плечи вместо одеяла. От холода кожа покраснела. Молодое тело девушки, скорее обнаженное, чем одетое, дрожит. При виде этого Томас быстро отворачивается.

Оба молчат. Томас слышит, как Ливия позади него заканчивает выжимать волосы и надевает обувь.

— Все, — объявляет она. — Почти высохла. Мне очень нужно было… Из-за тех мужчин мне казалось, что я грязная…

Томас едва прислушивается. Он не знает, заметила ли Ливия, что он подсматривал. И не знает, испускал ли он дым. Нужно что-то сказать ей, предупредить, извиниться. Через влажную ткань он видел темную ямку пупка, разглядел узкие арки ребер. «Будь осторожна!» — хочет сказать Томас. Там, где ее рука соединяется с телом, есть округлость — у мальчиков такой нет. «Я ничем не отличаюсь от тех, кто ехал с нами в вагоне».

— Ливия. Что это за имя такое? — говорит он вместо этого, вперившись взглядом в пашню и ворону, — не извиняющимся тоном, а недовольным.

Голос ее сразу же делается ледяным:

— Тебе что за дело?

Но он уже думает о другом, скользит от мысли к мысли, не в силах ни за что зацепиться.

— Жаль, что нет Чарли, — бормочет Томас. И внезапно: — Он влюблен в тебя.

— И ты не одобряешь.

Он прислушивается к себе и обнаруживает, что Ливия права.

— Чарли — лучше всех, — пробует он объяснить. — Самый честный, самый храбрый человек из всех, кого я встречал.

— Ну а я — заносчивая маленькая мадам, строящая святую.

— Ты совсем как я. Ущербная и рассерженная. Только скрываешь это лучше меня. Когда-нибудь ты разочаруешь его.

— Нет.

Томас сам пугается грусти, которая рождается в нем.

— Как можно сказать наверняка, Ливия? — И добавляет, смело глядя ей в глаза: — Ты красивая. Раньше я этого не замечал.

В ответ она крепко обхватывает руками свое худое тело.

Они снова трогаются в путь. Но сперва Ливия быстро, украдкой опускается на корточки и собирает сигареты, которые выбросил Томас. Без всяких объяснений.

А Томас их не просит.

Чуть позже Ливия отвечает на вопрос. Они шагают друг за дружкой, Томас впереди, Ливия позади, с трудом подстраиваясь под его медленную, нетвердую походку. Поэтому ее слова нельзя соотнести ни с каким выражением лица — только с голосом, размеренным и бесстрастным.

— Мне дали римское имя, — говорит она. — В честь Ливии Орестиллы. Это императрица, жена Калигулы. Она собиралась выйти замуж за другого человека, но Калигула украл ее прямо в свадебную ночь. А через день или два развелся с ней.

— Ничего себе подарочек. Вместо ладана и смирны.

— Во всяком случае, если верить Джулиусу. Это он мне рассказал. Про Калигулу.

Как обожженный, Томас разворачивается к ней, стараясь все время смотреть на ее лицо, а не на тело, теперь закутанное в куртку.

— Хорошо, что ты меня ненавидишь. Я опасен. У меня испорченная кровь.

К его удивлению, Ливия не отводит глаза. До сих пор она всегда стремилась не глядеть на него. Должно быть, после пребывания в глубинах рудника что-то в ней изменилось.

— Ну да, — говорит она, то ли серьезно, то ли нет. — «Опасен». «Испорченная кровь». Конечно, я знаю, иначе не держалась бы в трех шагах от тебя.

В этом вроде бы нет ничего смешного, но Томас смеется. Когда они вновь пускаются в путь, Ливия легко подхватывает его темп.

«В одном шаге, — думает Томас. — Ну, в двух».

К городской окраине они приближаются в сумерках. Вокруг один пейзаж переходит в другой постепенно, но явственно. На их стороне заходящее солнце освещает плодородную коричневую землю, высокие, гордые даже в зимней спячке деревья, ярко-зеленые остролисты. На той стороне вся растительность пожухла, бесплодная земля смешана с сажей, лужи покрыты жирной пленкой греха, воздух отяжелел от его зловония.

«Та сторона». Город. Лондон.

Похолодало и запахло снегом. Томас полагает, что там снежинки достигают земли уже почерневшими. Они останавливаются под хвойным деревом. Томас такого раньше не видел: ширина его почти равна высоте, ветви растут в стороны, образуя ряд платформ, которые процеживают последние лучи солнца. Сторона дерева, обращенная к Лондону, совершенно черная, облеплена сажей и почти лишена иголок. Томас обходит могучий ствол и прикасается к коре. Ливия озадаченно наблюдает за ним.

— Что ты делаешь?

— Ничего. Просто… мне нравится это дерево. — Он говорит, стоя к Ливии спиной, чтобы она не видела его лица. Голос его прерывается, в нем слышно что-то от более юного, более мягкого Томаса. — Что это за порода? Я такой не знаю.

— Ливанский кедр, — немедленно отвечает Ливия. — Около моей школы есть целая роща, и табличка установлена. Там говорится, что в начале семнадцатого века один путешественник привез в Британию горсть семян. Все ливанские кедры, которые растут в нашей стране, произошли из той горсти. В парламенте недавно состоялись дебаты о том, не следует ли их вырубить.

— Зачем? А, понимаю. Иноземные деревья. Чуждые нам.

— Но ведь это так, — говорит Ливия. — Они не отсюда.

— Этот кедр прекрасен.

Он прикладывает обе ладони к стволу и припадает к нему всем телом. В груди раздается высокое, легкое жужжание. Музыка костей. Песня о доме. Что такое дом? Это дерево вынули из его родной почвы и посадили на краю чистилища. В начале семнадцатого века. Значит, оно попало сюда одновременно с дымом. Теплая, шершавая кора под ладонями.

— Пойдем, — зовет его Ливия без всякого раздражения. — Мы не можем здесь оставаться. Замерзнем насмерть.

И в самом деле, от полей уже поднимается стылая сырость, в воздухе блестят, подсвеченные закатом, игольчатые кристаллы снега. Только дующий с юга бриз доставляет немного тепла. Он несет к ним Лондон, сточные канавы, грех, а еще вонь вареной капусты.