Воронье Гнездо

— Эй, — хирург возмутился, но его перебил оскорбивщий его товарищ.

— Он же идиот! От него никакой пользы! Он все носится с нами, но нихрена не делает! Ты, как тебя там, даже ни одного анализа не сделал! А у нас тут человеческие жизни на кону, блять!

— Что? Слушай, если я ничего не делаю, то это только потому что для меня нет работы! Вы, ребята, и вдвоем прекрасно справляетесь, а я… я же просто хирург! Нужна будет операция — пожалуйста, но сейчас–то нет ничего, что было бы в моих… Силах.

— Я тебя блять спрашивал? — Кашемир направился к хирургу. — Ты, мать твою, заслужил раскрывать хавальник? Нет! Нихрена ты не заслужил, ты просто ебаная сошка, мразь и получаешь деньги просто за…

— Эй, эй, полегче… — вмешался Сева, отталкивая Кашемира.

— Тебе никогда не хотелось ему врезать? — спросил его Кашемир. — Он мне с первой встречи не понравился. Самодовольный, никчемный выродок.

— Боже, ты опять за свое… — только вяло и ответил Сева, ослабив натяжение узд, державших его друга, до минимума.

Кашемир замахнулся и мощно ударил хирурга по лицу, отбросив его к лабораторному столу, с которого посыпались микроскопы и стеклышки. Хирург встряхнул головой, неуклюже попытался оторваться от стола и, сумев–таки совершить этот маневр, бросился с кулаками на обидчика, но был встречен ударом ногой в живот. Кашемир терял человеческий облик с каждым своим последующим ударом. Его непрофессиональное поведение, поначалу обескуражившее Севу, теперь подогревало ему кровь. Давно забытое ощущение. Еще с тех давних пор, когда они выбивали из ботаников мелочь, когда приходили на стычки гизов (о них позже) и анархистов, чтобы накостылять обоим. Ухмыльнувшись, он взял поднос и оглушил им Кашемира, едва удержавшись от того, чтобы не вбить его ребром в шею невролога, а затем приняться еще и за хирурга. Самое безопасное лекарство от социопатии — лоботомия. Ничем меньшим она не лечится.

— Илья?

С именно этого издевательского призыва к ответу начал Слава обращение к другу, ответить уже никак не способному.

— Странно получилось. Мне сказали, у тебя какой–то острый психоз, типа раптус, вроде так сказали. А странно то, что у меня его до сих пор нет. Ты и сам, наверное, об этом думал. По–моему, это все ничем не лучше гипералгезии. В перспективе даже хуже. Черт, теперь я вижу, как все хреново. Я даже вроде… Паникую? Придушили бы нас подушками, ей богу, и дело с концом. Черт. Только подумать, ты больше не скажешь ни слова… Думая об этом, я даже скучаю по твоему противно–басистому голосу. Не подумай, что я тут сопли размазываю, но… Но и время шуток уже давно кончилось. Я искренне надеюсь, что ты еще можешь думать и не превратился окончательно умом в ворону. Хех, помнишь, когда в парке кормили птиц аспирином? "Пернатые крысы", как ты их называл. Голуби. Ты еще хранишь клюв того бедолаги? Никогда не понимал, почему ты их так ненавидел. По–моему, они милые. Не сказать, что они нравятся мне так, как тебе собаки, хех, но все же. Слушай, я договорюсь с врачами, чтобы они твою псину пустили попрощаться. Как ее там, Оса? Оса, да. Славная она у тебя, — юноша шмыгнул, помолчал и продолжил. — Не то, что этот безбашенный терьер, который деревья грыз как гребаный бобер… Ты так и не рассказал, как там твои областные соревнования. Наверное, я тебе весь настрой испортил. Илья… В общем, извини. Я правда даже не знал, что так все обернется. И спасибо, что согласился помочь. И это, я бы на твоем месте, когда нагрянули жандармы, тоже съебал бы. Так что забей. Хотя ты тот еще мешок с дерьмом, конечно, хе–хе. В общем, давай расстанемся друзьями. Хорошо?

Привязанный Илья молчал. Привязанный Слава ждал ответа. Тишина не была неловкой. Теперь она, по какой–то причине, умиротворяла. В палату, тяжело дыша, ворвались Кашемир и Сева.

— Есть! Есть! — кричал не то диагност, не то невролог.

Оба подбежали к Илье, в руках Кашемира блеснула игла. Дрожащими руками он подносил шприц к сонной артерии.

— Извини, малой, сначала здоровяк! Это должно помочь! Обязано…

Игла вставлена, поршень спущен. Невролог ринулся к Славе, вытаскивая второй шприц. Еще один укол сделан. Доктора переводили дыхание.

— Ну вот, осталось только ждать…

— Что это? — спросил Слава. — Что за болезнь?

— Можешь придумать название сам, — улыбнулся Кашемир, — когда к тебе вернется зрение.

Сева стоял у Ильи и просто с открытым ртом смотрел на него, положив руку на его плечо.

— Эй, — сказал диагност, — подойди. Пульса нет. Дыхания нет.

— Очередной сеанс летаргии? — спросил Кашемир, пощупывая ушиб на своей голове.

— Кожа бледная… Парень мертв. Уже давно.

— Нет, нет…

— После инкубационного периода лежа в летаргию они еще ни разу не впадали. Это не то, что ты думаешь.

— Сестра! Эпинефрин!

Кашемир геройствовал, как ранее делал это хирург. Суетился, совершал массаж сердца, выдавливал эпинефрин шприц за шприцем. Сева не смотрел на это. Он подошел к Славе, положил руку на его плечо и мрачно сказал:

— Мне жаль.

Белый цвет рукава, слепя, пробился сквозь тьму, которую Слава созерцал последние сутки. Юноша различил руку, силуэт врача и движение за его плечом: Кашемир продолжал пытаться разбудить Илью. Лица друга было не видно — почти все оно перевязано. Просто до боли знакомая туша. Илья был мертв. Этим и отметилось возвращение зрения. Не видом его спасителей, не рукавом Севы. Смерть сильнее. Кашемир сдался, уткнулся лицом в грудь усопшего и заплакал. Странный человек.

— Ты что–то видишь? — Сева заметил взгляд, с интересом направленный за его плечо. — Слава?

— Не в мою смену. Держись, парень, — бессмысленно ответил юноша.

— Что?

— Квадраты, запасные скобки… Спасибо по мне…

— Слава? — Всеслав взял его за голову, посмотрел в глаза — те реагировали. Не реагировало сознание.

— Доски документов, вертикальные досье, — Слава пускал слюни.

— Твою же ма–а–ать… — Сева отошел. — Охрененно, конечно, что помогло… Да только мы только что… Только что сделали ему химическу лоботомию…

Имбецил, труп, плачущий на нем невролог и стоявший в центре ошалевший диагност замещали бессильный шторм белых халатов штилем изможденности и сожаления. Второй попытки этим людям никто не даст. Задергивайте занавес, они свое отыграли.

Размахивая ногами не только вперед–назад, но и влево–вправо, шагал в ночи студент. Выглядело это торжественно, без фанфар, но зато с салютами из снежных комьев, взлетавших от его пинков. Доподлинно неизвестно, был ли кто свидетелем этого пьяного ночного шествия одного человека, но если таковые и были, они не отдали бы после этого своих детей туда, где облачают в мантии и учат магии, полагая, что на деле облачают там в разврат и учат матерным песням.