Максим Дынин - Голод и тьма

– Ведаю сие. Потому и готова тебя выслушать про твоего Митьку Пожарского. Была его мать у меня верховной боярыней, да спутались Пожарские с Романовыми.

– Но не сама же она, государыня, а род её, Беклемишевы. А почто она должна за родню свою в ответе быть? Прости ее, государыня!!

Царица сначала взглянула на меня грозно, да так, что я сразу вспомнил, что она дочь Малюты. Потом она вздохнула и чуть слышно сказала:

– Добро, княже, прощу я ее. А расскажи мне про Митьку.

Я минут десять пел соловьем о том, какой он умный, смышленый, и про его геройства на юге. Она слушала молча, потом сказала:

– Помню я его молодого совсем. И лицом недурен, и богобоязнен, и умен. Ладно, княже, дозволю тебе сватать его за Ксюшу. Смотрины же пусть будут на Успение после литургии.

Домой я летел, как на крыльях. Не даст Дмитрий Ксюшу в обиду, не даст, думал я. Ведь одно дело, когда читаешь про дела давно забытых дней, а другое – когда вот они, Митька и Ксения, люди, которые мне далеко не безразличны. Как, впрочем, и Фёдор, и Борис, а теперь и Мария Григорьевна.

Следующие дни я крутился, как белка в колесе. Новости из Невского устья были обнадеживающими – все шло, как и положено. И на Валаам, и в ладожский Успенский монастырь, и в другие места все, что было обещано и запланировано, было завезено. Дороги, мосты строились, стены городов и крепостей ремонтировались, новые пушки уже были произведены и доставлены в Нарву с крепостями, Ревель, и на западную границу. Агрономы сообщили, что посев озимых культур идет полным ходом – яровые следующим летом просто не успеют вызреть. Картофель собран практически везде, хоть и весьма мелкий практически повсеместно. Ведь было известно, что первый снег выпадет пятнадцатого августа по старому стилю.

Донесения из Чернигова и Курска также радовали – строились пограничные крепости, массово строились деревни, а особенно плотно была заселена новая граница – районы Любеча и Козлограда, который государевым указом переименовали в… Алексеев. Ребята еще издевались – мол, теперь понятно, кто у нас козел.

А вот погода ухудшилась – теперь температуры в Москве были в пределах шести-семи градусов, дул сильный холодный ветер, дождь лил, не переставая, и многие дороги попросту размокли. Конечно, их усиленно мостили – камнем, где он имелся, а в большинстве своем досками – ведь теперь многие запасы были съедены, и народ перебивался грибами, рыбой там, где она была, и заработками – их выплачивали частично серебром, но в основном натурой, зерном, солениями, теми же грибами и рыбой. Хуже всего, по рассказам переселенцев, было там, где рядом не было ни дорог, ни крупных рек, ни монастырей – туда просто не могли вовремя доставить достаточные объемы продовольствия. Мне вспомнилось, что в девятнадцатом веке во время неурожаев голодали в первую очередь там, куда не шли железные дороги. Примерно то же происходило и у нас. Пусть количество жертв исчислялось не миллионами, а тысячами, но меня свербило осознание того, что я не справился со своей целью – спасти свой народ от голода.

Наши летучие отряды действовали и в таких местах – доставляли продовольствие, а также проверяли купцов, помещиков и монастыри на предмет утайки излишков. Уже не одна сотня помещиков и игуменов была доставлена в Постельничий приказ или воеводам на местах, и не один из них провел день привязанным к новосозданному Позорному столбу на Пожаре, либо в других крупных городах. Но сведения о голодных смертях приходили со всех сторон, и многие деревни обезлюдели – население их стремилось кто в города, кто в Невское устье, кто на юг. О массовой смертности среди монахов докладывали и из некоторых монастырей; туда мы направляли продовольствие в первую очередь, ведь это означало в частности, что монастыри раздали все, что имели сами.

Патриарх издал указ, на два года освобождающий всех мирян от обязательных постов, кроме Великого, и разрешающий даже монахам вкушать рыбу во все дни, кроме Сочельника и Страстной седмицы, тогда как Борис разрешил охоту во всех лесах, включая царские, всем сословиям. Конечно, эти меры должны были помочь, равно как и усиленные доставки продовольствия через Новгород, Чернигов, и Невское устье.

Приходили и караваны из Крыма, но их было все меньше – все, что нам пообещали по результатам мирного договора, было доставлено в сроки, а новые поставки были весьма и весьма недешевыми, да и, как мне сообщили, поляки перекупали все, что могли – у них тоже был голод, причем масштабы его были, несмотря на более мягкий климат, не меньше нашего – ведь там никто не кормил людей бесплатно, а личной свободы у крестьян не было и уйти они никуда не могли. Более того, в Алексеев – и частично через Днепр – то и дело приходили беженцы с той стороны, рассказывавшие, что многим их помещикам было просто наплевать на крестьян – «бабы еще нарожают». Докладывали мне и о том, что некоторые крымские караваны разграблялись при проходе через Речь Посполитую.

Одиннадцатое августа по новому стилю в город через Покровские ворота въехал вестовой, потребовавший, чтобы его доставили к «князю Николаевскому». Я как раз был с инспекцией в Покровской школе, которая первого сентября по новому стилю должна была открыться на новый учебный год, и мне сообщили с Никольской о скором прибытии Никиты Строганова. Я и встретил его прямо у ворот.

– Никита Григорьевич, здоров буди!

– И ты будь здоров, княже! А я к тебе, как и обещал.

Я пригласил его к нам на Никольскую, а он ответствовал:

– Лучше ко мне в Котельники – ближе будет. Да и подустал я. Зато угощу тебя блюдом из наших мест – ты такового никогда не видел.

– Неужто пельмени? – спросил я, а у Строганова глаза на лоб вылезли.

– Откель ведаешь?

– Слыхал я о них, – нашелся я, ведь мне рассказывали, что пельмени первоначально были известны лишь на Урале и из Сибири, а в центральную Россию попали, вероятно, где-нибудь в начале девятнадцатого века.

Лицо Строганова разгладилось, в глазах появилась хитринка:

– Ну вот и попробуешь у меня. Кстати, твои рудознатцы тоже со мной приехали, приедут чуть позже, не умеют быстро верхом ездить. Я скажу, чтобы Игоря и Леньку твоих тоже позвали.

– Добро! А другим пусть передадут, дабы на Никольскую ехали.

Обыкновенно стол был бы завален едой. Но Строганов мне подмигнул:

– Сначала мои пельмени попробуешь.

Были они выше всяких похвал – слепленные вручную, побольше, чем обычно у нас, а еще посыпанные перцем – такое себе мог позволить лишь богатый человек. К ним принесли два кувшина персидского вина «из города Шираза», которое слуги споро разлили нам по редким и очень дорогим в этих краях бокалам венецианского стекла. Тосты еще известны не были, но я поднял бокал и сказал: