Александр Борисов - Так не бывает, или Хрен знат [= Хрен знат] [litres]

После каждой такой отоварки меня вели в фотоателье. Матери на Камчатку высылался отчёт. Мол, видишь сама: щекастый, обут, одет. Не волнуйся, всё хорошо.

Тряслись надо мной старики. Я иногда задумывался: вот на фига им это было надо? Ломала судьба, корёжила, но выстояли они, не предав, не разлюбив. Нет чтобы, как большинство моих современников: выучили ребёнка, поставили на ноги, сбагрили замуж – и гори оно всё огнём! – живут в своё удовольствие. Лишь к старости понял: то были другие люди. Не могли они обходиться без духовного надсущного хлеба, совесть не отмерла. Эти точно нашу страну не сдали бы. Будь на моём месте Серёга или какой-то другой пацан (тот же самый Витя Григорьев), и они в полной мере на себе ощутили бы ту же самую любовь и заботу. Ну, может, на йоту меньше. Я хоть ни капельки на мать не похож, зато косолаплю, как дед, и рубашки у нас со стороны спины поминутно выпрыгивают из штанов и торчат кокетливым хвостиком. Короче, родная кровь. «Вылитый дед Степан!» – притворно сердилась бабушка, чтобы сделать приятно и мне, и ему.

Сейчас ей не до того. Машет в воздухе кистью руки и дует на кончики пальцев. Оно и понятно, в чашке не чай, а горячее молоко с содой. Это такая подлая вещь, которая всегда обжигает.

– Чтобы всё выпил, до капельки! – в сердцах повторяет она и отступает на кухню.

Дед тоже собрался уходить. С порога сказал:

– Нашли бы мы, Сашка, с тобой запасную велосипедную раму, можно было бы попробовать на своём огороде. А в поле с собой я такую чертовину не возьму. Засмеют…

После пропарки над горячей картошкой спать уже не хотелось. Я долго пил горячее молоко, но оно почему-то не убывало и даже не думало остывать. Такие они, бабушкины рецепты. Всё для того, чтобы в следующий раз не вздумал ходить босиком.

Судя по звукам, доносившимся с улицы, там продолжались вечерние посиделки. Доминировал голос Елизаветы Фёдоровны. По радио прозвучали позывные последних известий. Я собрался встать, чтобы добавить громкости, но тут меня осенило. Бог мой, велосипед «Школьник», который уже третий год пылится на чердаке! Как мы с дедом могли о нём забыть?!

Я подпрыгнул в постели, хотел было мчаться на кухню, но бабушка как чувствовала, осадила с порога:

– Куды?! Ишь какой шалапут! Лежи, пей молоко.

Болеть я не любил. Особенно в детстве. Это такая смертная скука – сутками валяться в кровати и слушать осточертевшее радио. Читать книги не получалось. Из-за высокой температуры ломило глазные яблоки. Вот и сейчас я снял с самодельного стеллажа томик Носова и долго искал страницу, отчёркнутую дедовым ногтем. До этой отметки он читал мне вслух «Незнайку». А потом приехала мама и увезла меня в город Петропавловск-Камчатский. До сих пор вспоминаю грузопассажирский пароход «Каширстрой», хмурых матросов, чёрный дым над трубой, запах угля и хлорки, железные будки сортиров, выпуклые заклёпки на палубе, а в море, у самого борта, стремительные плавники стаи косаток. На Камчатке я пошёл в школу, закончил первые два класса. А когда вернулся в дом у смолы, дочитал эту книжку самостоятельно.

Вот такая злодейка-судьба: к отложенному на завтрашний день она позволяет вернуться два года спустя, а то и через целую жизнь.

Я уснул с книжкой в руках, не найдя нужной страницы, и увидел себя в этой же самой комнате, какой она будет через полста с лишним лет. Из старой мебели совсем ничего не осталось. Трёх окон как ни бывало. Их заложили после пристройки ещё одной спальни. То ли по этой причине, а может, из-за того, что во сне я был достаточно взрослым, комната не казалась большой. Судя по отблескам станционных прожекторов, здесь тоже была ночь.

Всё казалось реальным и прочным, только звуки, заполнившие пространство, вносили в его восприятие скепсис и диссонанс. От депо с пробуксовкой отошёл паровоз. Коротко свистнул и застучал на стыках коротким речитативом. А как такое возможно? У нас ведь уже года два как бесшовные рельсы. На станции остались одни тепловозы. Разве они умеют вот так, с пробуксовкой?

Был во всём этом ещё один несостыковочный момент. На столике у пластикового окна стоял мой старый компьютер. Самый первый, ещё даже не пентиум. Я встал, чтобы его включить и глянуть на мониторе, какое сегодня число, но не смог сделать и шага. Нога онемела.

«Вот и всё, – подумалось мне, – кончилась волшебная сказка, здравствуйте старческие проблемы!»

Судорога – слишком реальная штука, чтобы её долго терпеть. Я отбросил лоскутное одеяло, которым намедни укрыла меня бабушка, поплевал на ладонь и начал массировать кожу под правой коленкой, прогоняя тупую боль и остатки сна.

В воздухе доминировал запах тройного одеколона. Нога была маленькой, детской, без вздувшихся вен и узлов. Это я определил на ощупь. Из темноты постепенно проступили предметы: комод, шифоньер, стул в изголовье кровати с недопитой кружкой наконец остывшего молока. Ни пластика, ни компьютера.

«Приснилось, – с облегчением выдохнул я. – Всего лишь, приснилось!» И от этой нечаянной радости – мерзкого, животного чувства, мне вдруг стало стыдно. «Что, – возмутилось прошлое, – прижился, упырь, предал? Больше не хочется умирать?»

Я долго ещё ворочался и вздыхал. Казнил себя за жлобство и эгоизм. Слабые аргументы, типа того, что я раб обстоятельств и это не мой выбор, строгая совесть не принимала в расчёт. Нашла болевую точку и била по ней с периодичностью метронома. Так я повторно и уснул, с осознанием греховности и вины, без малейшего оправдания своей подлой, зажравшейся сути.

Когда солнце прорвалось сквозь сомкнутые ресницы, стоял полновесный день. Горло ещё побаливало. От мимолетного сна, ставшего причиной столь бурных переживаний, осталось лишь лёгкое облачко грусти. Бабушка хлопотала у печки, стараясь ступать как можно тише, чтобы не разбудить. Только скрип половиц и дыхание выдавали её присутствие за плотно закрытой дверью.

Я встал и включил радио. Шёл утренний выпуск «Последних известий». Какие-то новости я слышал вчера, отголоски других, особенно имена, перекликались с воспоминаниями прошлого, а некоторые вообще звучали для меня откровением.

«На демонстрации в Западном Берлине застрелен студент. В Израиле объявлено начало всеобщей мобилизации. МИД СССР направил ноту протеста правительству США в связи с обстрелом американским бомбардировщиком теплохода „Туркестан“ на рейде вьетнамского порта Камфа. Один человек погиб, семеро получили ранения. Предприятия и учреждения Сочинского курорта перешли на пятидневную рабочую неделю. В Париже на „Парк де Пренс“ проданы все билеты на товарищеский матч по футболу между сборными Франции и СССР».

Называя состав нашей команды, диктор упомянул Стрельцова. Вот это была неожиданность! В прошлой жизни я был почему-то уверен, что после своей отсидки майку сборной Эдик не надевал. Не было об этом упоминаний и в книге, которую он написал. Чёрт побери, неужели в нашем футболе начались какие-то изменения?