Гийом Фай - Археофутуризм. Мир после катастрофы: европейский взгляд.

Давайте устроим небольшой сеанс политического психоанализа, не забывая о чувстве юмора. Антинемецкие настроения французов возникли после трёх европейских гражданских войн: 1870, 1914 и 1939 годов. Их можно считать немецкой «реакцией» на французскую агрессию эпохи Людовика XIV и Наполеона. К счастью, это чувство уменьшилось благодаря построению Европы и франко–германскому сотрудничеству, начало которому положил де Голль. В настоящий момент (во Франции и Великобритании, странах с сильными германскими корнями) антинемецкие настроения продолжают существовать в форме зародыша, в виде россыпи дурацких клише, непризнанной ярости, подавленного возмущения и фантастических страхов: «О, немецкий, какой страшный язык!» (как насчет Гёльдерлина [171], Рильке [172]или Нины Хаген [173]?); «Эти немцы хотят захватить Европу!»; «В глубине души они всё ещё нацисты…» и т. д. Глупые шутки о бельгийцах (которых французское коллективное сознание держит за «франкоговорящих немцев») или швейцарских немцах говорят о той же фантазии, порожденной европейскими гражданскими войнами, когда люди радовались контрасту между изысканной и утонченной кельто–романской французской «расой» с одной стороны и простыми, грубыми варварами–немцами с другой.

Немецкие журналисты и интеллектуалы также ответственны за эту недооценку собственной этничности и культуры, ведь они постоянно говорили о диктатуре Гитлера как о результате проявления типично немецких психологических свойств. Это некоторая форма мазохизма и самобичевания. Разве русских как народ коллективно обвиняют в преступлениях коммунизма? Эта постоянная подозрительность ко всему немецкому, жертвами которой стали сами немцы и их сторонники, ослабляет культурную силу нашего континента, нейтрализуя немецкий компонент европейского духа.

Коварные антинемецкие настроения, всё ещё преобладающие во французском обществе, являются скорее общественно–культурным явлением и не направлены на саму Германию. Это вполне нормально: никто не издевается над «клиентом номер один». В выпуске газеты «Либерасьон» от 9 декабря 1997 года один «социолог с опытом полевой работы» со знанием дела утверждает, что действия «молодёжи» в эльзасском городе Малхаус, крушащей местные автобусы, можно объяснить «расистским» поведением водителей этих автобусов. В чём же оно заключается? В грязных оскорблениях «молодёжи», состоящей из детей иммигрантов? Нет! «Эти люди говорят друг с другом по–эльзасски, а это расценивается как провокация», — объясняет наш комичный социолог. Другими словами, использование родного германского языка в своей собственной стране внутренне расценивается как расистская провокация. Какой кошмар! На самом деле, именно объяснение этого псевдосоциолога глубоко и наивно расистское. Его оговорка обозначает один из видов фашизма, столь же неприемлемый, как и все прочие формы ненависти к любому народу. Ведь разве не расизм и ненависть возникают, когда кто–то отвергает само понятие народа? Это очень интересный пример: ведь, в конце концов, согласно господствующей идеологии всё европейское и укорененное считают виновным и преступным. Оно виновно в том, что является собой (этномазохизм).

По традиции, культуре, наследию, образованию и взглядам я латинянин и эллин. Таким образом, я преспокойно выражаю то, что европейцы сознательно или бессознательно ожидают от германского духа, простирающегося далеко за пределы Германии. Какие же «древние» германские качества так долго влияли на Европу?

Во–первых, демократическая нотка — понимаемая в первозданном смысле этого слова, т. е. установление воли народа над указами любого судьи, ведь именно эта воля является основой закона, а не наоборот. Коммунитарная солидарность считается более важной, чем общественно–экономические иерархии. Уважение к женщине, выполнение своих обещаний («откровенность»), честность в делах, пунктуальность, активность и динамичность, творческая изобретательность, способность к коллективной организации и научная точность — таковы германские качества.

Однако у германской души есть и свои недостатки, из–за которых её следует смягчать при помощи менталитета её европейских соседей. Взять, например, её романтическую склонность к «следованию некоторым путем до самого конца», как точно выразилась мадам де Сталь [174]в конце XIX века. Эта чрезмерность может привести как к обострённому национализму, так и к организованной самоубийственной и мазохистской слабости (вспомним «зелёных»), к статичности и анархии, самоубийственному милитаризму и пацифизму, самовосхвалению и самобичеванию, тотальному материализму индивидуальных потребителей — homo BMW — и бестелесной инертной духовности.

Остается тот факт, что блок германских народов находится в осевом центре нашего континента (переживающего сложный процесс объединения) и влияет на огромные территории. Германская душа преодолевает наиболее динамические аспекты всех европейских стран. Слово «германский», однако, значит больше, чем «немецкий». План европейской независимости де Голля, ракеты «Ариан», «Конкорд» и «Аэробус» — всё это суть компоненты политического проекта, римского по культурной сущности (воля к имперской власти), в то же время чувствующего кельтскую страсть, германскую строгость и умение строить проекты.

Именно Франция, германо–кельтско–римская страна, больше всего выиграла от этой внутриевропейской этнической синергии. Эта географически исключительная страна и перекресток европейских народов является синтезом Европы. Проблема в необходимости выбора нового горизонта: Франция как микро–Европа или Европа как макро–Франция? Не «французская» Европа, конечно, со всеми её бедами — якобинским законом почвы, налогообложением, бюрократией и централизмом, — а отличающаяся от современной, основанной на хаотической конституции, способная принять политический план, что и делало французское государство на протяжении тысячи лет. Интересно отметить, что именно французы и немцы — «франки запада» и «франки востока», как писал немецкий поэт Стефан Георге [175]— вместе с другими франками, бельгийцами, развивали этот великий план.

Европейский проект необходимо конструировать куда более эффективно, чем увечного и парализованного старого динозавра Европейского Союза, возникшего по результатам Амстердамского договора.

Разве не бессмысленно в эпоху глобализации беспокоиться об этническом вопросе? Вовсе нет — это футуристично. Мы движемся не к исчезновению понятия народа, а к его укреплению.

И защитники «глобализации», и её враги борются с ветряными мельницами. Благодаря международной торговле и обмену глобализация уже произошла между XVI и XX веками — это факт. Она впервые была запущена Европой и её «великими географическими открытиями», завоеванием Америки и колонизацией. Глобализация коммерции никогда не была синонимом этнического смешения или неконтролируемой внешней торговли. Сейчас мы живем в эпоху глобализации: это означает непосредственную коммуникацию и установление транснациональных связей, а так же стратегических, экономических, научных и финансовых сетей. По–прежнему, во–первых, глобализация не запрещает США основывать лишь 12,4% своей экономики на межконтинентальной торговле; во–вторых, глобализация не запрещает Франции, Италии или Германии оставить внутри Европы большую часть экспорта; наконец, глобализация влияет лишь на малую часть человеческих действий.