Алекс Коста - Вавилон и Башня

– Привет, Брайен.

В следующий момент из гостиной раздался сильный шум, какой-то грохот и визг.

– О майн год! – наигранно прокричал он.

Оказалось, «гы-гы» хотел захлопнуть «иль-ю» в складной диван. Даже почти захлопнул, от чего тот орал как сумасшедший

– Дядь Гей-ман, – сам того не зная, скаламбурил «гы-гы». – Под-д-раки!

Я махнул в сторону коридора. Задабривать мелких всякой китайской дрянью было приятно. Как будто показываешь поросенку электрод, с помощью которого ему же и суждено сдохнуть. А он почему-то радуется.

Второй придурок, «иль-я», сидел на коленях у Брайена, хныкал. Брайен обнимал его, словно куклу, гладил по голове.

Я вспомнил, как точно так же он обнимал жопу одной клубной шмары, снюхивая с нее кокаин. Даже говорил что-то похожее, даже почти с такой же интонацией: «Ол райт, ол райт, май диар… ветс ис ол райт…»

– Герман, тебе нужен май протектион?

«Так и скажи, помощь, поддержка, придурок!» – все больше раздражался я при виде Брайена и его повисшего безжизненного ослиного подбородка. Правда ревную к Лене?!

– Итс окей, Брайен. Все нормально. Давай лучше сходим куда-нибудь в пятницу. Развеемся. Разрешишь, Ленок?

– Конечно…

– О да! – искусственно обрадовался Брайен, который всегда радовался искусственно. – А Дэн будет?

– Слушай, мы с Брайеном разводимся, – сказала Лена, когда мы курили на лестнице. – Не прямо сейчас, но уже скоро. Глеб уезжает с ним в Нью-Гэмпшир. А Илюша… – она еле сдержалась, чтобы не расплакаться. – Илюша остается со мной. Ты понимаешь, ты понимаешь… – все-таки не выдержала, заплакала и начала так сильно тереть лицо, что едва не попала сигаретой в глаз.

– Но почему? – опешил я от удивления. – Он что, тебе изменяет?

– Нет…

– Ты себе кого-то нашла?

Я не очень любил Брайена, но у Лены вроде была достойная для «этих» жизнь, в большой квартире и с не менее большой зарплатой мужа-иностранца.

– Да нет… просто, ты понимаешь, больше не могу жить с ним.

– Да как так, Лена?! Как так?! – я почти кричал, вышагивая по большой площадке перед лифтом, задевая горшки с какими-то нелепыми папоротниками. И еще фигурки каких-то декоративных гномов, которые здесь выглядели даже глупее, чем таиландские папоротники.

– Ну… ты прав, ты прав… я… он… в общем, у меня есть другой мужчина. Он любит меня по-настоящему.

– Ты разговаривала с ним сегодня утром, когда я пришел? – вдруг понял я.

– Да, но… – Лена опустила глаза

– Что да, но… что да, но?

Я вдруг понял… и эти вздыбленные сиськи, и эти маслянистые глаза. Все это… все из-за этого, какого-то хлыща. А я-то думал, что это между мной, Леной и тем, что мы можем друг друга по-настоящему понимать.

– Знаешь что?

– Что? – тихо сказала она, трясущимися руками доставая еще одну сигарету.

– Никто не любит тебя по-настоящему.

– Что… почему?

– Никто никого не любит по-настоящему. Нет никакой настоящей любви, поняла?

– Но…

Я посмотрел на Лену строго, даже сердито, как будто она предала меня. Предала окончательно и навсегда.

– Так что перестань заниматься ерундой. Возвращайся к Брайену.

Я вдавил наполовину докуренную сигарету в горшок с папоротником и пошел.

– Хей ю! – откуда-то проголосил Брайен своим дурацким «напозитивленным» голосом.

На дальнем плане неподобающе тихо играла одноименная песня «Пинк Флойд».

<���Без географического наименования, 2100-е>

– В чем? В чем? В чем? – спрашивал и грузно расхаживал вдоль кафедры профессор Клаца. Он не паясничал, не подпрыгивал, как Розевич, зато любил говорить внушительно, тяжеловесно. Таков был его образ. – Так в чем разница между облаком и необлаком? – приосанившись, спросил он.

«В коже», – подумал Мукнаил, но благоразумно промолчал.

Он чувствовал себя таким усталым и разбитым после вчерашнего, что даже не заметил изменений в своем облаке, которых так давно ждал. Из центра исчез Розевич. Значит, закончился период наказания. Мукнаил с удивлением, понял, что не хочет включать никакие параллельные образы. Что-то внутри у него и так переполнялось, даже надрывалось. Сил хватало только на лекцию в ИРТ.

Видимо, угадав его состояние, а может, просто зная по собственному опыту, Асул-Асофа отправила Мукнаилу теплый приятный образ большого плюшевого слона, с загнутым вверх хоботом и огромными добрыми хлопающими глазами.

Мукнаил потрогал мягкую плюшевую шерсть слона и дополнил образ большим медицинским градусником, поместив его в плюшевый рот. И, как только тонкая красная «ниточка» градусника дошла до верхней точки, слон печально повесил хобот и жалобно вздохнул.

Асул-Асофа дополнила образ, вручив слону большой красный леденец в виде петуха с агрессивно торчащими в разные стороны перьями на загривке. Слон лизнул петуха в самый загривок, выплюнул градусник, поднял вверх хобот и дунул так сильно, что у Мукнаила в ушах заложило.

«Адреналин!» – понял он. Ведь после окончания наказания Мукнаил может принудительно добавить себе адреналин, окситоцин и вообще как следует намешать био, чтобы ему стало лучше.

Правда, посмотрев на уровни своего био, он убедился, что и так уже получил столько, что дальше добавлять нельзя. Видимо, анализатор включился едва отменили наказание, и все вещества добавлялись, пока Мукнаил еще спал.

Мукнаил решил не портить образ слона, сохранил его. Асул-Асофе он отправил новый: красного петуха, перевязанного крест-накрест тяжелыми цепями.

Асул-Асофа ответила образом больших часов, на которых пять раз прокрутилась минутная стрелка, в результате чего они показывали семь вечера. Мукнаил не понял, к чему это, не стал разбираться, а вообще вышел из образа ИРТ. Невежливо, и по отношению к профессору Клаца, и тем более к Асофе, но почему-то сейчас Мукнаилу было все равно.

Он попробовал пошевелиться, лежа в ложементе, и понял, что все тело болит, как-то зудит и вибрирует. Просмотрел несколько, особенно любимых им образов из прошлого. В одном они с Луктусом бегут по коридору, заглядывая в разные двери, за каждой из которых прячется необычный образ. Где-то повстречали лающую собаку, где-то девушку с золотистыми волосами в длинном старинном нарядном платье, играющую на арфе. Все эти яркие образы Мукнаил с Луктусом, конечно, сами сконструировали, объединив усилия. Но сейчас они показались Мукнаилу какими-то ненастоящими, плоскими. Розевич называл такие образы тривиальными. Как и положено профессору раритетных наук, он любил достать какое-нибудь раритетное слово, которое уже никто не использовал, и куда-нибудь его лихо вставлять, к месту и не к месту.

Потом Мукнаил достал несколько коротких образов. Один из них, про самолет и большую статую человека с длинными волосами и расставленными руками, они сконструировали вместе с Ульма.