Алекс Коста - Вавилон и Башня

– Ладно, не плачь. Все нормально будет. Не умрет твой Хустя.

– Аа-а-а… – бессильно замычала она, но уже не так истерично. После секса глаза ее заволокло, тело размягчилось.

Хайнц действительно был мертвенно бледен. Да и седина как будто сильнее проступила через коричневые волосы, кожа стала какой-то рыхлой. Все напоминало картину, словно из надувной игрушки выпустили половину воздуха.

– Я есть думать… – начал Хайнц, но не закончил.

«Да, пожалуй, мысли „что я есть“ и „что я думать“ вполне уместны здесь, в реанимации», – подумал я, а сказал что-то привычное, вроде:

– Вы поправитесь Хайнц. Вы поправитесь.

Донарт посмотрел на меня каким-то настоящим взглядом, как никогда прежде не смотрел, повертел на пальце прищепку со шнурком.

На самом деле ни при какой смерти Хайнц не был. «При смерти» родилось в воображении Нади, когда ей позвонили из больницы. Хотя клиническая картина и правда была неудовлетворительная.

Кажется, все ухудшалось, потому как больной не знал, что ему в такой ситуации делать, как к этому относиться. Жалеть Донарт себя не любил, однако сейчас, кажется, очень этого хотел.

Да и не жалеть себя, когда почти полвека «крутишь педали», без всякой надежды рассмотреть, куда тебя приведет очередная «улица», было не так-то просто. «Не так-то просто – просто пожалеть себя», – родил мой мозг какой-то «сартровский» каламбур [82] «…родил мой мозг „сартровский“ каламбур» – подразумевается настроение произведений Ж.-П. Сартра, в которых жизнь представлена депрессивной и лишенной смысла. .

– О чем вы сейчас думаете, Хайнц? – спросил я, решив, что для всей этой больничной хрени, типа «вы поправитесь» и «ради всего святого», Хайнц слишком разумный человек.

– Все больше о детстве.

– О детстве? – я вспомнил про подростка Хайнца и его велосипед, покрашенный «танковой» краской.

– Вы же презирать всех, Герман. Зачем вам о моем детстве? Точнее… не то чтобы вы считать себя лучше других. Скорее, вы считать других, что есть… что есть… хуже себя.

«Ого! – удивился я. – Так вот ты какой, цветочек аленькой! Не ожидал, мистер Донарт, не ожидал такой прозорливости».

– Хайнц, вы правы, – признался я. – Но, мне кажется, вы тоже.

– Я тоже.

– И что же с этим делать?

– Делать…

– Ну да, делать, – искренне подтвердил я, как будто и правда думал, что у Хайнца есть ответ.

– Я не так хорошо знать русский язык, – спокойно сказал Донарт. – Но мне здесь казаться, что слово «делать» не совсем подходит. Вы так не думаете?

– Вы правы, – опять признался я, а сам подумал, обидно будет, если он умрет.

– Вы знаете, Хайнц. Вы знаете… я недавно. Помните, последний «викли митинг»? Так вот, я на том собрании представлял вас маленьким, как вы катитесь на велосипеде по разрушенному Берлину. Как вы быстро шевелите ногами. Мне показалось, в тот самый момент, когда вы сели на этот уродливый велосипед… именно тогда вы начали двигаться куда-то… и до сих пор не можете остановиться. И вот! Вокруг обломки, а вы все крутите и крутите эти дурацкие педали. Вас уже не остановить. Понимаете? Как будто это необратимый процесс. Как будто вы сжали тогда какую-то пружину, и она разожмется только после… после…

– После моей смерти?

– Да. Да! Только после смерти. И что жизнь-то вся ваша состоит в том, чтобы разгибать эту пружину. И вам хочется ее разогнуть… и не хочется одновременно. Потому что, едва вы ее разогнете, жизнь ваша закончится.

– Да, я вас понимаю. Это есть факт. Я сам недавно понял. Я думал, это какое-то колесо. Но… пожалуй, вы правы, это есть пружина больше, чем колесо. Птичка перестанет петь, как только пружина… раз… раз… – Хайнц словно поперхнулся, начал сильно кашлять и ерзать на кровати.

Приступ кашля длился долго. Я хотел нажать на кнопку вызова медсестры, но Донарт замахал рукой.

– …и птичка либо допоет… – тихо сказал он, когда наконец откашлялся, – …либо, либо…

– Допоет… – не знал, что и добавить, я. Потом не удержался и спросил: – Так у вас был велосипед?

– Был. Наверное, как и у вас.

– Так что… как дальше жить? С велосипедом? Так и крутить педали?

Хайнц не успел ответить. В этот момент в палату влетела Надя с доктором, которому она что-то объясняла или угрожала. По ее виду никогда нельзя было понять, где объяснения, а где угрозы.

Хайнц на мгновение изменился в лице, как будто даже отвернулся от вошедших. Если б я не смотрел на него прямо, не сводя глаз, то, наверное, не заметил этого движения. Оно было похоже на то… как если бы в комнату внесли вентилятор и увесистую корзину с дерьмом. Вот-вот начнут доставать дерьмо и большими охапками кидать на крутящиеся лопасти. И задача всех, кто находится в комнате, как можно быстрее укрыться. Что ж… я его понимал. Некоторые люди действительно похожи на такие вентиляторы.

– Найн, найн, найн… Это неправильно и невозможно, слышите? – тараторила Надя, пытаясь что-то доказать человеку в белом халате.

Она откидывала волосы жестом взрослой, я бы даже сказал «роковой» женщины, а губки надувала как пятилетняя девочка. «Вот-вот заплачет. Похоже, и правда переживает за своего Хустю».

Я встал, попрощался. Мое присутствие было лишним перед разворачивающимся спектаклем «заботливая жена у одра умирающего».

Похоже, Хайнц поправится. И довольно быстро. Он на какое-то время перестал крутить «педали» своего «велосипеда». Провалился в какое-то «недействие». Так бывает, когда почти засыпаешь, куда-то проваливаясь, а потом быстро просыпаешься. Такое чувство, словно волна выносит и, с силой, бьет о берег. И вот когда только-только ударился, еще ноет в висках, тело парализовано… в этот самый момент ты как будто есть – ты настоящий. Без заготовок. Ручки велосипеда и есть ручки. Ты еще не начал «крутить педали», еще не взведена пружина, не включен обратный отсчет.

Я вышел в большой белый коридор и быстро зашагал прочь. Шаги отдавались так сильно, что мне показалось, будто все пациенты в палатах их слышат. Я даже представил, как медсестра заносит шприц, с иглы капают мелкие капли, потом звук каблуков «тук-тук-тук» сбивает ее, и она промахивается, втыкает иглу мимо. И как врач слышит в статоскоп не биение сердца, а это «тук-тук-тук», недовольно складывает черный шланг с двумя хромированными дужками, пожевывает губами, говорит что-то типа: «У вас не в порядке митральный клапан…»

Разве в больницах должны быть такие звонкие полы?!

От этих мыслей и некой общей обреченности я сбился с пути. Потом почти побежал по следующему, точь-в-точь похожему на предыдущий, широкому белому коридору, пытаясь найти хоть какой-то указатель выхода.

Но, кроме номеров и специальностей врачей, другие указатели на дверях отсутствовали. Очередной коридор привел меня в тот, в котором я уже, кажется, был.