Максим Форост - Вперед, государь!

— Это зандак, это ширк, — Ибрахим передёрнул плечами. — Спаси Аллах от шайтана! Черепа разговаривали, потому что в них вселялись бесы?

— Этого я не знаю! Мне это не важно, — отрезал Евтихий. — Важно, что когда адепты затеяли эту мерзость, они впустили бесов в свои души. Бедр аль-Будур вляпалась во что-то подобное? — он неожиданно спросил.

Ибрахим сбился с ноги и стал рассматривать что-то по сторонам улицы. Поддерживать опасную тему он не имел полномочий. Евтихий замолчал.

Багдад — в отличие от Милана, где жил Евтихий, или от центра Рима, где он бывал, — тесным городом не был. Размах Багдада можно сравнить с величием Константинополя. По предписаниям ислама, дома стояли здесь глухими стенами к улице, двери же и окна выходили во внутренние дворики.

Там, где улицы стекались к маленькому рынку — паре торговых рядов, сидел на перекрёстке, поджав под себя ноги, вчерашний уличный рассказчик. Сказочник усталым голосом пытался заработать на кусок хлеба:

— …и вот бедный сирота, — тянул сказочник, — вошёл в изумительный дворец, и тогда его, несчастного, встретили три прекрасноликих брата и спросили: «Чем тебе помочь, о добрый юноша?» — «Кто же вы, о щедрые и добродетельные?» — поразился он их великодушию. «Мы — Бармакиды, — ответили добрые братья. — Проси, что тебе нужно, ибо твои беды закончились…»

Сказочник пересказывал оплаченную дворцом повесть, а народ шнырял туда и сюда, не останавливаясь и не платя денег за продолжение. Сказочник, досадуя, кряхтел, и Евтихий понадеялся, что Муса Бармак платит ему гораздо щедрее.

Сказочник, оборвав себя на полуслове, перескочил на другую сторону улицы. Сочтя, что на той стороне удача доступнее, он завопил во всё горло:

— Расскажу новую несравненную повесть о том, как пропала прекраснейшая Бедр аль-Будур! Пропала с золотым дворцом и всем его сокровищем!

Ибрахим ибн Джибраил замер и развернулся на месте лицом к болтуну, тыча в него скрюченным пальцем:

— Немедленно заткни его! — выкрикнул каранбийцу. — Это — зандак! Хуже того, это — ширк, многобожие!

Охранник кинулся к рассказчику, вытаскивая на ходу меч, но сказочник метнулся ему под ноги, тотчас вскочил, бросился навстречу Ибрахиму и налетел на подставленное плечо Евтихия. Евтихий на мгновение сжал его локоть, заглянул в отчаянные глаза… и тычком в бок послал его в торговые ряды, где и так полно было народу — продавцов и покупателей.

— Куда ж ты его, — охнул Ибрахим, бросаясь следом, — уйдёт же… — Евтихий успел придержать его:

— Остынь, Ибрахим, остынь, — посоветовал. — Пусть себе уходит. На всё Божья воля, согласись! Этот малый и вчера ловко ушёл, его выручило появление какой-то святой Фатимы.

— Что мне их Фатима! — не останавливался Ибрахим. — Она — шиитка, — шипел он. — Загородная отшельница, которую олухи чтят за святую. Лечит наложением рук! Это — зандак, ширк, многобожие. Нет воли, кроме воли Аллаха…

Время было упущено. На рынке, на улицах, на перекрёстке поднялась сутолока. Кто-то закричал: «Михна-а! Михна-а!» Люди разбежались. Хозяева разбитых и опрокинутых лотков ругались, причитая и подсчитывая убытки.

9

«Квартал аль-Карх. Район Багдада, расположенный на западном берегу Тигра. Населён как арабами, так и персами — преимущественно шиитами по вероисповеданию».

Каменные лачуги аль-Карха наползали одна на другую, выставляя на улицу лишь задние стены, кое-как сложенные из булыжников и промазанные кизяком с извёсткой. Ибрахим протиснулся в один внутренний дворик, давя сапогами песок и серый щебень.

— Нам сюда! — позвал он.

Со старой односкатной крыши на двор лачуги сползали глиняные ошмётки. Крышу, как видно, не раз латали, замазывая прорехи лепёшками сырой глины. Через приоткрытую дверцу Ибрахим сунулся в темноту лачуги. Раздались грохот и женский крик, на порог выкатился расколотый кувшин. Каранбиец ругался и сыпал проклятьями. Евтихий вошёл следом. Ибрахим держал за плечи испуганную немолодую женщину со сморщенным, как сушёное яблочко, лицом и узенькими, как у жителей страны Тан, глазками.

Китаянка… Маленькая женщина непрестанно кланялась, повторяя по-арабски:

— As-salam aalaykum, in shaa Allahu ! As-salam aalaykum .

Глаза Евтихия привыкли к потёмкам, он окинул взглядом лачугу. Внутри — земляной пол, голый камень и вонючие циновки. Посередине сложен очаг. Воду кипятят в бурдюке, а топят сухим верблюжьим навозом.

Начинать разговор следовало как можно веселее, чтобы вконец не запугать женщину, но достаточно строго, чтобы не уклоняться в сторону.

— Эй, и тебе — салям, хозяюшка. Ты что же — мусульманка?

Китаянка, не переставая, кланялась.

— О да, — кланялась она, — мусульманка я. Мой покойный муж, мой Абдаллах, тоже мусульманин. Мы — правоверные, да.

— Неужели! — Евтихий знаками показал Ибрахиму, чтобы отпустил женщину. — Абдаллах, значит? Исламское имя. А как звали мужниного отца? Да и твоего отца, кстати.

Женщина замерла, точно прикусила язык, и перепугано вытаращилась на Ибрахима.

— Она стыдится назвать их нечестивые имена, — пояснил Ибрахим. — Они с мужем mawali , военнопленные. Первыми в семье приняли ислам, за это им подарили свободу. Хвала Всевышнему!

Ибрахим явно гордился успехами просвещения неверных. А женщина, наконец, обрела дар речи:

— Мы хвалим пророка Мухаммеда — да благословит его Аллах и да приветствует, мы хвалим праведного имам-халифа Али — да будет доволен им Аллах. Мой муж был за Али, он был шийят-али, он и сына назвал в память Али, да, в память Али — Али ад-Дин.

— Где же он сам? — остановил Евтихий. — Сынок-то твой где? Али ад-Дин.

— Нету дома, — кланялась китаянка, — дома нету, совсем нету.

Ибрахим грубо встряхнул её:

— Выкладывай! Всё, что с ним было, сама выкладывай.

— Всё, что с ним было, о да. Всё, что было, — кланялась китаянка. — Али гулял, до вечера гулял, по базару гулял. А прибежал, радостный, и смеётся: — «Брат отца нашёлся!» — кричит. Я говорю: — «Какой брат отца? Нет у тебя дяди. Вот как Аллах велик — нет никакого дяди!» — «Есть, — говорит, — он дал мне десять дирхемов!» А мы люди бедные, слабые. Али кормить надо. Десять дирхемов! — женщина качала головой и воздевала руки к небу. — Я говорю моему мальчику: — «Али, твой дядя умер до твоего рождения…»

Евтихий, сузив глаза, испытующе смотрел на неё. Коротко глянул на Ибрахима, точно спросил: «Этот их дядя… Он важен?» — Ибрахим молча прикрыл глаза.

— Ты его видела, женщина? Этого самого дядю, видела? — спросил Евтихий.

— О да, видела, о да, — та продолжала кланяться. — Он пришёл, на другой вечер пришёл. Так плакал, так убивался о брате! — «А где, — спрашивает, — он сидел, а где лежал?» — и опять так горевал, так горевал. Я даже не сдержалась: — «Хватит, — говорю, — так убиваться». А он для Али новую одежду принёс, и шербет, и фрукты в гостинец. А как ругал-то Али, как воспитывал! — умилилась женщина. — «Ты почему не слушаешься? — кричит. — А? Почему мать не слушаешься?» Ой, я так рада была, так рада. Хоть один родной человек нашёлся, что им теперь займётся! Пропадает, ведь, Али, учить его некому…