Максим Форост - Вперед, государь!

Муса осторожно приподнял руку и чуть-чуть двинул вперёд пешку-пияду. Так он давал простор своему визирю и шаху на случай угрозы.

— Гордый эллин! Ты должен понять, каково это, — протянул Муса аль-Бармаки, — не быть хозяином на своей земле, — он покусал бороду и сцепил на груди руки. — Ты красиво говоришь, эллин, я тоже расскажу тебе… Когда араб Кутайба ибн Муслим ввёл войска в Хорасан, мои предки почти не сопротивлялись. Это было девяносто лет назад, Евтихий, при моём прадеде. Халиф наделил Кутайбу военными полномочиями, Кутайба вёл смотр ополчения, а его брат мерзавец Маслама остался в Ноубехаре и изнасиловал мою прабабку — пленницу, немусульманку, жену ноубехарского пармака , жреца. Закон арабов не защищал её, ведь она была язычницей. Мерзкий и жёлтокожий Маслама, сказывают, страдал слоновостью и ожирением. Он забрал пленницу к себе, прижил с нею детей, а несчастный Бармак — её муж, хранитель пахлевийского огня и врач — находился рядом и покорно лечил Масламу от слоновости. Что он мог сделать? Он — пленный раб, он — mawali . Спустя двадцать лет воля Аллаха переменилась, и арабы доверили Бармаку строить в Балхе казармы для арабского войска. Кстати, священный Ноубехар оставался всего в двух полётах стрелы от казарм.

Положение в игре изменилось, Евтихий неосознанно это почувствовал. Следующим ходом Муса Бармак выведет в центр ладью-рухх, а фланги Евтихия уже сейчас нуждаются в защите… Скорее наитием, чем тонким расчётом Евтихий укрепил правое крыло конём-аспом.

— Сын обесчещенного Бармака, — продолжил Муса, — мой дед Халид ибн Бармак отомстил за семью тем, что сверг проклятых омейядских халифов. Он подарил власть Аббасидам, укрывшись в тени их трона. Веками, румиец, веками у престола персидских царей стояли советники и волхвы-соправители! Мы, Бармакиды, преемники тех великих волхвов.

— Волхвов? — растянул губы Евтихий. « Magi », так звучало это слово по-персидски и по-гречески. — Вы преемники магов ? А чтобы упрочить своё положение, вы спрятали до срока в аль-Кархе одного мальчишку, внука смотрителей вашей «святыни», в надежде, что, повзрослев, он вам ещё пригодится. Так?

Евтихий позволил себе побарабанить пальцами. Муса Бармак промолчал. Евтихий продолжил.

— Вы обманулись. Появился согдиец, дядя мальчика, считавшийся умершим, и ускорил взросление мальчишки ритуальным внушением. Что-то произошло. Верно? Из Ноубехара пропал огонь. Да? Огонь, что считается чудотворным, оказался, судя по всему, неподалёку. Раз уж дворцы и ценности сами собой возникали и исчезали! А вы не слишком-то были удивлены. Конечно, вы поначалу испугались силы огня, но быстро убедили себя, что всё держите под надзором. Ошиблись. Кто-то вмешался, и всё сорвалось. Ну-ка, Муса! — Евтихий даже прикрикнул. — Вмешался кто-то, с кем связана давняя ошибка аль-Фадла. Ведь так?

Муса резко передвинул ладью-рухх, устремляя её в центр игры и разрушая кажущееся равновесие.

— Вот так! — вдруг выпалил он. — Ты — румиец, Евтихий? Ты — эллин, я тебя спрашиваю?

Через два хода Евтихию придётся пойти на размен ладей-руххов…

— Да, — нежелательный размен сохранит численное равенство, но лишит Евтихия остатков преимущества, — я — римлянин и говорю по-эллински 20 20 Византийцы считали себя «ромеями», то есть римлянами, но говорили по-гречески. , — Евтихий колебался.

— Чего же ты не живёшь в Константинополе? — жёстко прищурился Бармак.

— Я… — только что мерещилось, что верный ход найден, но нет, это оказалось ошибкой. — Я… выехавший. Переселенец, — он не нашёл удачной замены латинскому «emigrans».

— Ты предал родину и императрицу? — припечатал Муса.

— Нет, — он решился на размен фигур, хотя и видел, что теряет с ним многое. — Я почитаю святые иконы, — он сделал ход, и ладья-рухх была потеряна, — а дома царствовали иконоборцы.

— Ага! Значит, тебе известно, каково это — не быть у себя хозяином! Ну-ка, расскажи, — потребовал Муса. — Ведь иконоборцы уже не у власти, а императрица Ирина вернула вам ваши иконы. Ну!

Несколько длинных мгновений на шахматном столике стучали фигуры. Сбитые одна за другой они оказывались рядом с игровым столом, а порою и просто катились по полу. Пешки-пияды, чёрные и белые, рухх-ладья, та и другая, всадники-аспы, слоны-пилы… Шахи-короли закрылись визирями, остатки фигур выстроились друг против друга… Затишье. Евтихий, мрачнея, отстранился от игры.

— Мне было тринадцать лет, Муса, когда императрицу Ирину, мою крёстную, муж-император выгнал из дворца за то, что в покоях нашли две старые иконы. Ирину ждала ссылка и смерть, а престарелый патриарх Павел, втайне почитавший иконы, лишь тихо каялся Богу, что не имеет сил стать мучеником… В тот год император Леон милостью Божьей умер, а Ирина осталась матерью царствующего отрока. Мне было семнадцать лет, Муса, когда старик-патриарх, стыдясь самого себя, закрылся в монастыре, а ему на смену постригли в монахи и рукоположили молодого и решительного дворцового секретаря Тарасия.

Выбывшую из игры ладью Евтихий вертел и крутил в пальцах, а Муса Бармак с удовлетворением следил, как он горячится и нервничает.

— Два года Тарасий и Ирина не решались созвать церковный Собор. А знаешь, почему, Муса? — Евтихий подался вперёд. — Потому, что Константинополь точь-в-точь походил на то, во что скоро превратится Багдад! По городу маршировали солдаты, гвардия старых императоров, все как один смелы, храбры, бесстыдны и беспощадны. Константинополь, этот великий город… — его голос прервался, и он повторил «великий город» по-гречески: — megale polis, сплошные казармы, военные корпуса, гвардейские школы. А ещё были Армянский и Сирийский легионы, боевые ударные силы, надежда и опора всей армии и трона. Мановением левого мизинца начальники легионов возводили и свергали целые династии! Как твои каранбийцы, Муса.

— Ходи! — резко прервал Муса. — Ходи теперь! — приказал, выкрикнул.

Евтихий рассеянно двинул по игровому полю фигуру.

— Мне было девятнадцать лет, Бармак, когда в храме Святых Апостолов открыли церковный Собор. Я видел: сидела царица, её сын, вселенские патриархи, епископы, монахи. В храм ворвались солдаты, они трясли оружием, свистели, глумились, кричали, что будто бы охрана устала стеречь их покой. Они грозили стащить за бороды патриархов и не стыдились ни Ирины, ни двадцатилетнего царя. А юный император, которому плевать было на Собор, подыгрывал солдатне и сверкал глазами, когда гвардия кричала… голосила… как перевести «scandere»? … выкрикивала, нет, не имя, а казарменную кличку его деда Константина Пятого!

— Какую? — довольно улыбался Муса. — Какую кличку?

— Какую? — горячась, повторил Евтихий. — А ты не знаешь, да? Его кличка — Copronim, то есть Говноимённый! Воротишь нос, Муса? Ну, так скажи с большей delicatus: Прозванный Калом. Или из-за его страсти к лошадям: Cavallin, а Каваллин — это конские каштаны, это навоз. Говнюк он и есть говнюк! Гвардия гордилась, да, гордилась слыть гвардией Говнюка-Императора.