Максим Форост - Вперед, государь!

21

«В том, что за три года до иконоборческого эдикта Леона III Исавра иконы были запрещены указом халифа Иазида II, нередко усматривают зависимость политики иконоборцев от политики Халифата. Иконоборческие репрессии достигли своего пика при сыне Леона III императоре Константине V Копрониме (741—775)…»

Солнце заметно склонилось к закату.

Евтихий вышел подышать остывающим осенним воздухом. Посольство хоть и занимало целое крыло гостиницы, но вечером, после приёма у визиря, в гостиничном дворике не было ни души. Конечно, лучше было сойти вниз и прогуляться к набережной…

Но у ворот гостиницы засуетились слуги. Ворота, не смотря на поздний час, открылись, и на дворик вплыл паланкин с малиновыми кистями. Невольники бережно поставили его на землю, полог откинулся, из паланкина вышел Муса аль-Бармаки.

Муса изобразил на лице радушие и двинулся к Евтихию. Рабы торопливо поднесли блюдо с источающим аромат виноградом и уже знакомый Евтихию столик с шахматами.

— Угощайся, румиец! Спелые грозди умоляют тебя отведать их, — Муса широко улыбался. — Я хочу, чтобы ты стал мне другом. Я видел, ты ничего не ел у визиря.

Евтихий не ответил, но, подчёркнуто потянув время, пошёл навстречу. Муса развёл руки, разрешая обнять себя в знак примирения. Рабы куда-то исчезли. Евтихий сел под старой акацией на принесённые подушки. Муса опустился слева от него, выказывая дружбу и расположение.

— Послушай, — Муса чуть тронул его за плечо. — Евтихий, я сильно огорчил тебя, понимаю. Прости. Это я подсказал Джафару вспомнить всё плохое о твоей стране и твоей царице. Видишь, я прошу у тебя прощения! Не хочу, чтобы ты осуждал нас, приписывая мне или моим братьям коварные намерения.

Евтихий без улыбки приподнял бровь и… стал расставлять на шахматном столе фигуры.

— Прости, — настойчиво повторил перс.

Евтихий безошибочно восстановил игру, оставленную на столе в прошлый раз. Бармак удивлённо качнул головой.

— У тебя добрая память, — он кивнул на шахматы. — Или ты помнишь только хорошее?

Игра продолжилась. Они молча двигали по столу оставшихся аспов, пилов, руххов и визирей. Рождалась позиция, в которой фигуры последовательно защищали одна другую, атакуя при этом визирей соперника.

— Ты не огорчил и не обидел меня, — выговорил Евтихий. — Всё, о чём говорил Джафар, я прекрасно знаю. Разумеется, это больно вспоминать… Но это — моя родина, Муса! — Евтихий, наконец, вскинул глаза.

Муса, напротив, опустил взгляд. Он рассматривал игровой стол и фигуры. Стоит одному из них решиться на размен визирей, как со стола слетит почти вся армия.

— Помню, в наш дом ворвались солдаты Копронима, — Евтихий двинул по столу всадника. — Я был ребёнком. Помню, как в тот день убили деда и бабку, размозжив им головы семейной иконой. Я храню эту икону, она в моей комнате.

Он ненадолго умолк. Шахматы напоминали, что талант стратега порою кроется в том, чтобы не начинать самоистребляющий бой первым.

— Иконописцам отрубали руки и выкалывали глаза. Иконы сжигали, рубили топорами, соскабливали с досок. Женщины в отчаянии бросали иконы в море, и я видел, как непоруганные они плыли по водам, пока солдатня истязала их хозяек. Влахернский собор ободрали от фресок и расписали ипподромными скачками, фривольными сценами бани и орнаментом из плетей горошка. Собор стал похож на овощную лавку. Скажи, зачем же отец с матерью сберегли дедову икону, залитую его мученическою кровью?

Фигуры рвались в бой. Один неверный ход, толика неумения просчитать игру на пять, шесть, восемь ходов — и битва проиграна.

— Мне трудно об этом судить, Евтихий, — осторожно заметил Муса. — У меня другая вера.

— Я знаю. Вера в Неизобразимого Бога, который так и не стал человеком, — Евтихий передвинул по столу шаха, превращенного резчиком из человека в безликую коронованную условность. — В церквях стали хранить дрова и овощи. Монастыри закрыли, в них разместились казармы. Копрониму и его генералам требовались солдаты, а не отшельники! Монахам под страхом выкалывания глаз велели жениться и идти на службу. Скажи, можно ли любить власть, если она бесчеловечна? — Евтихий ещё держал в руках обесчеловеченого шахматного короля.

— Зачем? — Муса не ответил, понимая, что вопрос, скорее всего, риторический. — Зачем — любить?

— А Бога? — тихо спросил Евтихий. — Который не захотел стать Изобразимым?

Муса сосредоточенно изучал положение фигур. Он не стал напоказ выражать веру, выхватывая из рукава чётки и шепча « Astagfirullahi! » Евтихий мысленно похвалил его сдержанность.

— Константинополь — это город казарм, — припомнил Евтихий. — Я счастлив, что мы жили в Никее. Копроним дважды раздевал донага патриархов, усаживал их задом наперёд на ослов и вёз по ипподрому под свист и плевки собравшейся черни. Однажды он вывел на позор сотни монахов и монахинь — парами, в бесстыдных срамных одеждах, их повели в цирк жениться друг на друге. Чернь потешалась! Чернь воспевала Говнюка-Императора.

Бармак сходил резко и неожиданно. Рухх-колесница пересекла поле и остановилась, чтобы грозить шаху-королю Евтихия тогда, когда все фигуры будут сметены с доски взаимными ударами.

— Евтихий Медиоланский! Ты собрался меня уговаривать? Или я уговариваю тебя служить Бармакидам? К чему эти речи!

— По-моему, Бармак, ты преследуешь своими речами особые цели, — сузил глаза Евтихий.

— Ах, какие громкие фразы! — просмаковал Бармак и усмехнулся. — Императрица Ирина слаба здоровьем, ой, как слаба. А у вас ловко выбирают императоров из числа военных и аристократов. Решай. Способна ли ваша элита подарить стране процветание?

Евтихий насторожился. Он промолчал, испытывая взглядом Мусу. Тот показал зубы в усмешке:

— Не лучше ль твоему народу принять, — он сделал паузу, — покровительство Халифата. И веру Пророка? Эй, я не настаиваю! — он вскинул руки, смеясь и сдаваясь. — Необязательно Халифата, я пошутил! Это может быть покровительство франкского короля Карла, твоего единоверца. Ход за тобой, друг! Ход за тобой.

Муса несколько раз показал толстым пальцем на шахматный столик. Лишённые человеческого обличья фигуры поблёскивали на солнце.

Солнце уже зримо коснулось своим краем запада, Магриба… Евтихий остался один размышлять над ходом в шахматной игре.

22

«Песнь о Роланде. Французский героический эпос, поэма об отступлении войск Карла Великого из Андалусии. Основана на подлинных событиях 777 года. Рыцарь Роланд (его прототип — бретонский маркграф Хроутланд), прикрывая своим отрядом отход королевской армии, попадает в засаду посреди ущелья Ронсеваль. Роланд погибает, но трубит в серебряный рог, успевая предупредить Карла о вероломстве врага…»