Максим Форост - Вперед, государь!

— Исаак, — Евтихий позвал его по-гречески, а не по-персидски. — Твой ли один народ так несчастен? Мне ли не сесть рядом с тобой и не зарыдать?

— Зачем? Зачем царь Шломо не пожалел своего народа?

— Какого своего? — Евтихий был непреклонен. — Соломон сын Давида-царя — святой твоей, моей и вот их веры. Думаешь ли ты, что он премудрым сердцем не понял, как должен поступить, когда ему свалились непрошеные дары?

— Лучше бы он их уничтожил! — выкрикнул Ицхак по-персидски.

В дверях стоял Ибрахим ибн Джибраил с обнажённым мечом. Слушая, он покачивал головой.

— Румиец! Мои каранбийцы построены. Мне велено любой ценой доставить священную вещь Бармакидам, — на лезвии меча среди зазубрин виднелись нестёртые остатки крови. Ибрахим протянул руку за лампой.

— Дай, дай мне зажечь её хоть на мгновение времени! — взмолился Ицхак, кинувшись в ноги Ибрахиму. — Клянусь, я никого, никого не погублю!

Евтихий тяжело вздохнул. Он давно отучил себя улыбаться, когда смешно, плакать, когда на душе больно, и отводить глаза, когда стыдно.

31

Лампа светилась — могло показаться, что она действительно горит огнём. Али ад-Дин тёр её стенки ладонями, и рыжие сполохи взлетали над её носиком. Свечение металось по сводам и тёмным углам мавзолея Ситт-Зубейды.

Прямо в пустыню были распахнуты главные двери. Песчаный ветер унялся. Али ад-Дин держал над языками света пальцы, как будто бы грел озябшие руки.

— Попроси перенести нас и этот дворец обратно. На пустырь в каранбийском лагере, — тихо сказал Евтихий. Али ад-Дин только поднял на него глаза…

Каким-то краешком слуха они ещё услыхали, как после них в Марокканской пустыне прогремел ворвавшийся в пустоту ветер. Наверное, смерчами взвились в небо тучи песка… В каранбийском лагере, наоборот, вытесненный дворцом воздух вихрями понёсся прочь, во все стороны.

С казарм сорвало крыши.

В самом мавзолее и на пустыре под Багдадом ощутимо запахло раскалённым железом. Прошло несколько мгновений. Сполохи над светильником угасли. В раскрытые двери мавзолея стало видно, как от дальних каранбийских казарм несётся пятёрка всадников. Братья Бармакиды и пара стражников нахлёстывали коней плётками, летели во весь дух, а их кони таращили глаза и скалились.

Они так и ворвались в мавзолей Зубейды. На ходу соскакивая с лошадей, придерживая на головах тюрбаны, Бармакиды путались в развивающихся полах джубб.

— Ты справился, румиец! Ты справился, — выдохнул набегу Муса, без сил опускаясь на каменные ступени.

— О дочь халифа, ты цела, здорова, жива! О, хвала Аллаху, — это заискивал Джафар. Он суетился возле Бедр аль-Будур, а с Али ад-Дином оказался сух и холоден: — Почёт юному зятю халифа, — и всё.

— Ты успел, румиец, успел. Я в тебя верил, — это снова Муса, он облегчённо вытирал со лба испарину.

Один аль-Фадл остался суров и недружелюбен:

— Где магрибинский колдун? — аль-Фадл уставился на Евтихия.

Евтихий выдержал его взгляд.

— Смотри сам, — он ответил. — В соседней комнате.

Ибрахим ибн Джибраил за ноги выволок из комнаты обезглавленный труп. Муса Бармак презрительно полуобернулся на тело и на кровавую дорожку за ним.

— Bismi Allahi al-Waalii al-Mumiit 28 28 Во имя Аллаха Правящего и Умерщвляющего (арабск.) , — и равнодушно отвернулся. — Ну? Где? — Бармакид торопил Евтихия.

Евтихий Медиоланский молча протянул остывающий светильник Али ад-Дина.

— Это она, в самом деле, она. Хвала Создателю миров, — Муса аль-Бармаки схватил лампу. — Я лишь младенцем видел её однажды и то издали. Отец водил меня в Ноубехар. А где же?… — он оглянулся, ища Али ад-Дина. — Ай, вот ты где, юный герой, победитель злодея из Магриба! Халиф наградит тебя, — что-то фальшивое, неискреннее прозвенело в голосе, когда Муса осматривал Али и щупал перстень магрибинца на его большом пальце.

Так полубрезгливо и небрежно рассматривает чужих детей себялюбец.

Под окрики Ибрахима каранбийцы один за другим покидали мавзолей. Бедр аль-Будур и Али ушли с Джафаром и аль-Фадлом. Следом за Бармакидами, покачиваясь и горюя о своём, вышел Ицхак.

Муса и Евтихий остались с глазу на глаз. Долго молчали, наконец, Муса, покивав, разлепил губы:

— Я подумал над твоими словами, румиец. Ты прав, этой могучей вещью и ключом к ней нельзя владеть единолично — опасно.

Евтихий молчал, ждал продолжения, хотя и видел, что аль-Бармаки хитрит. Глаза у Евтихия немедленно сузились. Как перед скорой схваткой.

— Ты, конечно, конечно, прав, — в раздумье повторял аль-Бармаки, — светильник целесообразнее делить с Карлом. Безраздельная власть чревата… как бы это выразиться… переворотами. Шаткостью престола. Зачем, владея всем миром, бояться своих приближённых? Тогда как власть двоих — это взаимная безопасность. И сдерживание!

Муса хищно усмехнулся. Священный огонь Вахрама он стискивал своими кулачищами воина и полководца.

— Никто не покусится на власть халифа и его визирей без ведома Карла, — решил Бармакид. — Никто не отважится без воли халифа и его визирей посягнуть на твоего императора.

— Мой император, — стиснул зубы Евтихий, — не Карл, а верный император Ирина. Да ниспошлёт ей Господь благодатного света Своей Премудрости!

Румиец, ни на кого не глядя, вышел из мавзолея. Марокканский песок на ступенях мешался с багдадской пылью. Неожиданно его придержал за локоть Ибрахим. Качнул головой, чтобы им отойти в сторону.

— Что мне надо сделать? Ты же меня поймал, румиец.

— Ты о чём, Ибрахим?

— Ради тебя я нарушил присягу аль-Фадлу. Выдал труп марокканского раба за тело магрибинца… Где он сам, мне дозволено знать?

— Далеко или близко, — уклонился Евтихий. — Ты мне не должен, верный воин.

Ибрахим фыркнул, встопорщив усы. Досадуя на Евтихия, щёлкнул языком:

— Не скажешь, где колдун?

— Думаю, он у одного человека, чей образ жизни напомнил мне лучших людей моей слабеющей родины.

Показывая, что разговор закончен, Евтихий повернулся спиной и сделал несколько шагов. Потом он будто вспомнил что-то и обернулся, крикнул через плечо:

— Выполни мою просьбу, Ибрахим! Передай Мусе, пусть вернёт мавзолей покойной Ситт-Зубейды в годы, определённые ему Создателем. Ах, да, ещё пожелай долгих лет жизни самой Ситт-Зубейде — да благословит её и да приветствует ваш так и не ставший изобразимым и не пострадавший за людей бог! — он зашагал прочь из каранбийского лагеря.

32

«Ряд хроник сдержанно сообщают о неких иерусалимских привилегиях, будто бы полученных римским папой от багдадского халифа. О сути привилегий европейские и арабские хроники старательно умалчивают… Что составило предмет переговоров Карла и двора ар-Рашида, осталось неизвестным…»