Максим Форост - Вперед, государь!

— Правда же, хорошо играть один на один, а не двое на двое? — не ответил Евтихий.

Муса немного насторожился и вопросительно приподнял одну бровь.

— Теперь у тебя свой собственный шах-халиф и собственный ферзь-визирь, — проговорил Евтихий. — А подле них — братья визиря, два сильных, могучих слона.

Он сделал ход. Муса, поколебавшись, ответил. Положение фигур отнюдь не казалось благоприятным для румийца. Видимо, зря Евтихий так настаивал на продолжении этой игры.

— Кто же остался у меня? — Евтихий, ища нужный ход, водил рукой над фигурами. — Король с королевой, Карл с Ириной. А рядом? У нас не водятся слоны, Муса Бармак, у нас они просто не живут. Даже в императорских зверинцах!

— Но вы как-нибудь называете фигуру «пил»? — не выдержал Муса. Отчего-то он беспокойно потёр кончики пальцев.

— О, только не слоном! — Евтихий покачал головой и прикоснулся к фигуре «пил». — У франков — это «шут», у англов — «епископ». Правда, занятно? У германцев — «гонец», «вестовой». Часто его зовут — «прислуживающий»… или же нет, «officier», «служитель», «страж, преграждающий путь» — так будет точнее.

Он, всё-таки, отступил, сдвинул белого епископа-пила к краю стола.

— А знаешь ли, Муса, что Белым Епископом зовут у нас римского папу? — заметил он как бы невзначай.

Муса не ответил. Он всё более теснил Евтихия, вынуждая отступать и обороняться. Чёрные фигуры оставляли белым всё меньшую свободу действия.

— Твой белый король обязан поберечь здоровье! — намекнул Муса на положение в игре. — Он стал слишком невнимательным. А правда ли, что король Карл слишком стар для брака с Ириной и для столь большой власти?

Теперь не ответил Евтихий: задержал руку над чужим чёрным ферзём, но не коснулся.

— Подозреваю, друг Муса, что мы доигрываем одну из последних игр. Правила шахмат изменятся. Это будут совсем другие шахматы.

— Что же поменяется? — Мусе перестал нравиться саркастичный тон Евтихия. У Бармака от него портилось настроение.

Евтихий сузившимися глазами, не мигая, смотрел на Бармакида.

— Ферзь-визирь обретёт возможность ходить из конца в конец доски и станет самой сильной фигурой. А служитель-пил более не сможет скакать через головы других фигур, как скачет конь. Нанятые тобою на рынке рассказчики разнесут новые правила. Не так ли?

Хмурясь, Бармак искал в этих словах скрытый намёк. Он шарил взглядом по шахматному столу, ища подвоха.

— У тебя дурное настроение, Евтихий, — Муса не вытерпел. — Ты в скверном расположении духа.

— Вот, кстати о духе. Дух по-персидски — «рухх», святое дыхание жизни. Здесь есть загадочная фигура — «рухх», мы зовём её «turris», «башня». Так почему же она — «рухх»?

— Ты говоришь красиво, мой добрый друг, — Бармак сделал вид, что восхитился. — Но рухх — это всего лишь птица, огромная и страшная, — Муса сделал жуткие глаза и засмеялся.

— Знаю, — Евтихий не думал шутить. — Она якобы простирает крыла по всей ойкумене. Твои хорошо оплачиваемые сказочники уже собрали тысячу и одну повесть? — он резко переменил тему и откинулся на подушки, показывая, что в шахматах почти готов сдаться.

Муса аль-Бармаки принуждённо рассмеялся. Побарабанил пальцами по шахматному столику, наклонился и сдул пылинку с фигурки шаха-халифа.

— Ай, что ты! — в смехе Муса показал зубы. — Это лишь так говорится — «тысяча и один», bin bir . Тюрки говорят « bin bir », когда хотят сказать «очень много».

— А ты повели, Муса, разделить длинные истории на части, чтобы вышло побольше. Или насобирай кучу мелких басен и соедини их как в длинную нитку дешёвого жемчуга.

— Спасибо, мой друг, — Муса посмеялся. — Вот за совет — спасибо, — аль-Бармаки расслабился, а Евтихий неожиданно добавил:

— Если не хватит историй, вели переписчикам повторить их все до одной в любой из сказок. Всю книгу, с первой до последней страницы, — Евтихий странно улыбался, одними сомкнутыми губами. Глаза оставались колючими и узкими. Муса неуютно заёрзал, мрачнея и высматривая ловушку.

— Как это… все повести повторить в одной? И саму эту повесть — тоже? — Муса нарочито весело погрозил пальцем. — Хитрец, а что делать писцу, когда он дойдет до начала повтора — повторять ещё раз до бесконечности? Хитрец, ай, ты хитрец, румиец!

Евтихий резко подался вперёд, к шахматному столу, и со стуком выдвинул белого слона-пила прямо через головы чёрных — наискось на две клетки.

— Шах! — объявил он. — Твой шах под угрозой!

Легко смеясь, Муса Бармак взял белого слона своим чёрным конём. Слон упал на ковёр, а Муса рассеяно провёл рукой над игровым полем. Что-то изменилось. От перемены положения фигур у белых появилась возможность маневра. Евтихий двинул вперёд короля, затем королеву. Ход, ещё один ход. Муса, всё более хмурясь, отвечал. Разговор прекратился. Скоро белая рухх-ладья Евтихия вошла в стан чёрных. Защищённая белым конём она вклинилась промеж чёрных ферзя и шаха. Мат? Разве чёрному королю мат и нельзя отойти? Скоро чёрный визирь-ферзь покатился по полу, разменянный на белого ферзя-королеву. Снова шах.

— Вечный шах? — потрясённый Муса Бармак поднял голову. — Ты выиграл, румиец, хотя моему королю и нет мата.

— Считай это ничьёй, — почему-то голос Евтихия оказался хриплым от напряжения. — Твой халиф-шах ещё жив. Не забывай этого. Не забывай, что может сделать простой служитель-пил, белый слон, в последний раз бьющий через головы фигур.

Румиец поднялся, разминая затёкшие суставы. Рисуя на лице радушие, встал и Муса. Помолчали. Бармак с непонятной тревогой рассматривал Евтихия. Покачал головой и отошёл к окну.

От окна, не глядя на Евтихия, он заметил, словно мимоходом:

— А ты стал играть иначе… румиец. Раньше ты осторожничал, будто прощупывал: кто перед тобой, что затеял, о чём не договаривает. Потом ты лез напролом, будто с отчаяния. Отступал, теряя фигуры и друзей, — Муса точно угадал о размолвке с Ицхаком. — А теперь я не понимаю тебя, Евтихий Медиоланский. Твои ходы столь замысловаты и загадочны… что я просто не вижу в них цели и смысла. Извини. Что? — он обернулся к Евтихию. — Велишь не забывать, как белый слон бьёт через фигуры, а рухх внезапно разит наповал?

— Хочешь ли от меня совет, Бармак и внук Бармаков? — Евтихий спросил искренне, почти по-дружески. — В этой игре погибают чёрный визирь и белая королева… Сбереги-ка ты в тайне всю историю Али ад-Дина и его дяди-магрибинца.

— Как? Как я её сберегу? О ней судачат на улицах.

— Как? — эхом повторил Евтихий. — Плохо, когда правды не знает никто, но все передают слухи. Впиши её в «Хезар-Ефсане» — тысячу повестей! Лучше, когда правду знают все, но никто в неё не верит.

— Что ты! — возмутился Муса. Даже руками замахал. — Нет и нет. Я прижгу язык каждому, кто станет болтать об этом.