Максим Форост - Вперед, государь!

Ирина говорила тихо и ласково, едва ли не плача.

— Я должен увезти подальше от столицы искалеченных братьев твоего мужа, — то ли спросил, то ли подтвердил Евтихий. — Увезти их в Афины к твоим родственникам. И — что потом, царица?

Ирина отошла к окну, долго смотрела на городские площади и молчала. Потом вдруг спросила — тихо, по-женски:

— Чей это город, Евтихий?

Он на мгновение смешался:

— Город Святого Константина…

— Да, Константинополь, сердце православного мира. Это Новый Рим — понимаешь? Рим, а не Греция, — Ирина обернулась и встала спиной к окну, лицо её было почти неразличимо. — Я родилась в Афинах, но Греции никогда не видела. Её больше нет, Евтихий. Ты — грек, а я — гречанка, но Греции нет. Сотни тысяч греков в жизни не были на родине, потому что двести лет там чужая земля — земля склавинов и варваров! Ставракий, мой патриций, заново покорил её, когда я взошла на трон. Эту чужую Грецию я видела из-за занавески паланкина, когда Ставракий с охраной провёз меня к новым подданным — до Верии и обратно к Филиппополю. Он так заботился, чтобы по дороге громче и громче играла музыка…

Ирина испытующе глядела на Евтихия, а тот силился разобрать на её лице хотя бы тени подлинных мыслей.

— Я не понимаю, царица. Какая музыка?

На царицыном гобелене некий возница запрягал лошадей.

— Ты поедешь к славянам, — приказала, пряча глаза, Ирина, — и если славяне действительно внуки скифов, то ты привезёшь мне из Греции скифское золото.

— Что я привезу? — Евтихий позволил себе удивиться. — Мифическое золото скифов, кое-как упомянутое у Геродота?

Ирина быстро моргнула и не нашлась, что ответить. Дверь за спиной Евтихия открылась, и в комнату ворвался — именно ворвался — евнух Аэций.

— Да, учёный италийский грек, ты не ослышался! — выкрикнул царицын любимец. — Привези верному Императору Ирине золото скифов. А не найдёшь, так разыщи хотя бы сокровище царя Мидаса.

— Что я должен разыскать, евнух? — Евтихий обернулся к нему, но сдержал себя, понимая, что на него смотрит августа Ирина.

— Не кричи, — визгливо посоветовал Аэций. — Ты учился классическим наукам, ты помнишь, что царь Мидас обрёл дар обращать вещи в золото. Узнай, возможно ли это сегодня!

К Евтихию подошла Ирина и тихо-тихо сказала, положив руки ему на плечи:

— Крестник, послушай. Ставракий действительно находил в Греции фрукты из чистого золота. Воины кололи яблоки мечами, а внутри оказывались золотые зёрнышки. Яблоки сожгли на костре, а они истекли яблочным соком. Ставракий не привёз ни одного яблока, — поспешно добавила Ирина, — он побоялся скифского колдовства!

— Учёный легионер, вспомни, что золото скифов — это топор, чашка и плужный лемех, которым варвары молились как божествам, — перебил Аэций. — Да-да, плуг, топор и чашка, но из чистого золота. Не царь ли Мидас прикоснулся к этой домашней утвари? Что скажешь?

Евтихий сжал губы в тонкую нить. Аэций порывался что-то сказать, но Ирина властно остановила его поднятой ладонью.

— Эта золотая утварь, — с трудом выговорил Евтихий, — упала, как пишет Геродот, с неба. Но древние писали, что с неба к скифам опустилась и статуя Артемиды…

Он силился что-то понять, но умолк. Ничто не позволяло сложить эти факты.

— Смотри-ка, воспитанник монахов и легионеров уже начал расследование! — не сдержался евнух. — А ещё…

— Ступай! — оборвала царица. Аэций скользнул к двери. — Впрочем, договори, — разрешила августа.

— Привези благочестивой Ирине золотое руно аргонавтов! Если Ясон взаправду похитил его в Колхиде, то он привёз и спрятал его где-то в Элладе, — Аэций мышью выскользнул за дверь.

Евнух сказал всё, что не решилась сказать царица. Наверное, он продолжал подслушивать с той стороны. Свою роль он сыграл, и зрители на гобеленовых трибунах беззвучно ему аплодировали.

— Евтихий, поезжай в Грецию. Я отправляю тебя как Одиссея на родину, — Ирина опустилась в кресло и положила руки на подлокотники. — Но бойся чужой музыки, как Одиссей боялся пения сирен. Беги от неё, крестник!

Вышитые трубачи, раздувая щёки, трубили на гобеленах в огромные трубы. Музыканты неслышно ударяли в литавры.

7

Предместье Афин, пограничье христианской Империи

«…ославянился весь Пелопоннес, сделался варварским, когда чума [746 года] распространилась по всей вселенной»

Перистые облака похожи на раскинутые лебединые крылья. Словно целая стая поднялась и кружила в небе. А склавинские дети кричали в оливковых рощах Греции. Евтихий повторил:

— Да, князь Потык. Я разыскиваю Акамероса, архонта склавинов Велзитии.

— Ха! — выкрикнул князь Михайло. — Ищешь Акамира, князя славян-велесичей и смеешь говорить мне, что никем не подослан? Князь Акамир завтра приезжает в мои сёла. Ты знал?

— Я это знал, Потык. Не сердись. По службе мне требуется знать больше, чем разрешено знать другим.

Князь Михайло, спотыкаясь, побрёл в свои сёла. Евтихий тронулся следом, собираясь, если понадобится, уберечь нетрезвого князя от падения. Белели горы, снег укрывал их вершины. На склонах белели овцы, издали похожие на снег. А с севера плыли белые как пух облака.

— Белая Склавиния… — вдруг выговорил хмельной князь Михайло. Потык путался в ногах, держался за плечи Евтихия, но старательно брёл в деревню.

Склавиния — это славянская волость. Греция осталась за стенами Афин, где был разрушенный Парфенон и развалины театра Диониса. Белели склоны Гиметты и далёкая вершина Парнаса. Посёлок славян открылся за той самой рощей, в которой обрывали веточки с оливковых деревьев славянские дети.

— W dom gosht, — цепляясь за Евтихия, сказал Потык, — dobra polon kosht. Я говорю, грек, с хорошим гостем в дом приходит полный короб добра.

— Извини, князь Михайло, я к тебе без подарка, — Евтихий встряхнул жилистого Потыка и удобнее перехватил его за пояс.

Посёлок белел каменными домами, чьи крыши были покрыты соломой. Потык упрямо вёл Евтихия к самому высокому дому. Грек подчинился. Придерживая Потыка, он прошёл на утоптанный двор. Здесь он на миг остановился. Такие же дома — каменные, крепкие, просторные — строили греки. А варвары-склавины жили на севере в каких-то вырытых погребках. Zemlianka — вспомнилось чужое слово. Сердце протестующее сжалось.

— Морена! — закричал Потык. — Лебедь Белая!… Гость, слушай меня, гость, — Потык либо не запомнил, либо попросту не расслышал его имени. — Смотри, это моя жена, а это дочь, а это мой сын. Да, мой сын, гость!

Во дворе никого не было, и качающийся князь знакомил Евтихия с воздухом. Распахнулась дверь, и на порог вышла женщина. Вспыхнули вышитые красным рукава льняной сорочки. Она косо глянула на Евтихия, смерила его взглядом. Светлые волосы убрала под накидку, досадуя, сузила глаза. Потом скрестила на груди руки, но всё же посторонилась, пропуская в дом. Евтихий не вошёл, остался там, где стоял. Михайло Потык шагнул в дом, зацепился ногой за порог и растянулся. Бормоча под нос, он поднялся и пропал за стеной.