Максим Форост - Вперед, государь!

— Извини, продолжай, — не моргнул глазом Евтихий.

Леля смутилась и не спеша пошла к перелеску. Растрепавшаяся лента повисла вдоль спины. Евтихий невольно пробежал по ленте взглядом и опустил глаза.

— Отца затребовал князь Акамир, а он и сам с волхвами не спорит, он их боится, — она сморщила личико. — Отец запер нас одних и уехал. Морены не было дома. Только я, а мне десять лет, и шестилетний братик. Gliad tuda-siuda … прости. Я посмотрела там и здесь, а братика нет, его унесли лебеди. А как раз в тот день обавницы , прости, чародейки заговаривали на озере стада, чтобы наворожить приплод. Ну… — Леля на ходу пыталась объяснить: — У водопоя вынимают из земли след коровки или овечки и наводят заклятье. Когда скотинка, чей это след, попьёт из озера, у неё прибавится силы. Бычкам — бычья, овцам — овечья. В следах самое могучее заклятье. Понимаешь ли?

— В общих чертах, — признался Евтихий, но руки под плащом сами собой сжались в кулаки.

— Короче, я отыскала нашего Иоаннушку. Нашла вот за этим леском у Старой Матери Яги-Лады.

— Что это такое?

Леля, сдерживаясь, вздохнула. Она безучастно наматывала на палец кончик пояска — и отпускала.

— Это Мать-Судьба, мать жребия, Макошь, птица удачи, Ворона, Сова… Там стоит деревянный кумир, а Иоаннушка спокойно сидел рядом и катал по земле золотые яблочки…

— Золотые? — Евтихий не позволил себе даже приподнять брови. — Они пахли яблочным соком, а внутри были зёрнышки?

Леля странно посмотрела на него и не ответила. У перелеска шумела ольха, на лугах во всю цвели нарциссы. Тропа сузилась до тропочки, стебельки трав щекотали ноги.

— Прости. И ты увела братика прочь от этого… вашего идолища?

— Увела. Он всю дорогу канючил .

— Что делал?

— Kaniuchil — жаловался и плакал, хотел пить. А здесь рядом озерцо, на котором ворожили лебеди. Весь берег был истоптан скотиной. Я запретила ему подходить и пить воду, а он не послушался и за моей спиной зачерпнул водицы прямо из лужи. Там были следы, козьи — я потом рассмотрела. Иоаннушка тут же рядом с лужей упал и забился как в падучей болезни, даже пену пускал уголком ротика… Он больше не человек.

— Кто ж он? — хрипло выдавил Евтихий.

— …козлёнок, — выдохнула Леля с усилием. — Он мекает, а не говорит. То я, то отец иногда видим у него на ногах и руках копытца.

У Евтихия мороз продрал по коже… Расступились деревья, и на опушке вырос топорно сработанный идол в человеческий рост. Истукан из обхватного бревна изображал жуткую женщину — кривые, прижатые к животу руки, путаные складки одежд, огромная голая грудь, а на лице широченные птичьи глаза и распахнутый клюв вместо носа и рта.

— У неё клюв как у вороны, — сторонясь, бросила Леля.

— У неё и глаза как у совы, — не выдержал Евтихий.

В ивняке и в ольшанике цвели нарциссы, напоминая эллинский миф о заколдованном юноше. За перелеском белели стены Афин, некстати вспомнился Парфенон, разрушенный храм местной богини, и древние афинские монеты с пучеглазой священной совой.

— Совоокая Афина, — протянул Евтихий, глядя в округлые птичьи глаза идолища. — Вот, что значит-то «совоокая». Вовсе не сероглазая, — он с отвращением отвернулся.

— Какая ещё Афина? — брезгливо фыркнула Леля. — Это — Старшая Мать. Их две, старых богини-то — мать и дочь, Лада и Леля. Это — Яга-Лада. А Леля — это как бы я, Морена меня посвятила, — она дерзко посмотрела на Евтихия.

Евтихий резко обернулся:

— Что это значит — посвятила? Ты же — христианка, Елена.

Леля, в полуулыбке растянув сжатые губы, взглядывала из-под ресниц. Евтихий так и не понял, что было в этом взгляде и в этой полуулыбке.

— А это значит, грек, что ради мачехи завтра я буду Додолой .

— Dodoloi ? — повторил он.

— Буду плясать, — бросила она, не разжимая губ, — вызывать урожай и кобениться . На мне ничего не будет, кроме листьев и веток. Захочешь посмотреть — приходи!

Стрельнула шальным, туманящим взглядом и скользнула в лес, за деревья, исчезла. Только нарциссы с жёлтыми сердцевинами цвели на поляне. Дерзко цвели — вызывающе. Как будто цветы также, не разжимая губ, улыбались шальной полуулыбкой.

Только бы успеть. Покинув дом, только бы успеть добежать. Кощ не терпит, когда заставляют ждать. Морена бежала, не оглядываясь. Пока спит Потык, пока Леля выпроваживает чужака, пока её слабоумный братец заперт в комнатёнке.

Темнело. Только вышитые обереги вспыхивали на рукавах тёмно-красным узором. Куда бежать, ей дали знать заранее. Нарциссы, в сумерках смыкая чашечки, неслись навстречу, в лугах их высыпало великое множество. За лесом у трёх дорог был над речкой привал. Впереди уже мелькнул свет от костров, пахнуло дымом.

Из-за кустарника шагнул человек. Морена, охнув, округлила глаза и остановилась. В мерцающем свете она распознала бритое мясистое лицо. Страх сменился благоговением. Морена крепко прижала к груди руки:

— Кощ Трипетович, — прошелестела срывающимся шёпотом.

Тот поднял руки и подул ей то на правое плечо, то на левое:

— Чур, чур тебя — да сохранит и убережёт.

Морена сжалась, приняв себе на плечи сберегающий наговор. Кощ Трипетович сверлил её застывшим взглядом. Даже в сумерках было видно, что он не моргает. Морена стушевалась и исподтишка глянула на Коща.

За его спиной на ремне висела полотняная сумка. Морена мигом узнала её, в испуге широко раскрыла глаза, но справилась с собой.

— Завтра минует шесть лет, — напомнил суховатым баском Кощ. — Пора! Ты обязана исправить ошибку, Лебедь Белая.

Отвести взгляд от полотняной сумки стало выше её сил.

— Леля пообещала мне, — вырвалось у Морены. — Завтра она будет служить Старым богам.

— Этого стало недостаточно, — Кощ глухо вздохнул и глянул себе за левое плечо.

Через дорогу перелетела сова. Кощ Трипетович проследил её полёт и как бы нехотя обронил Морене:

— Они мне поведали, — за плечом в полотняной сумке что-то прогудело, будто ветер провыл, — что царица греков может мне помешать и уже обрела человека, который ей послужит, а мне навредит. Навредит.

— Кто это? — одними губами произнесла Морена.

— Твой муж, Лебедь Белая, он давно предал старую веру и перекинулся к грекам. Ты и я рассчитывали на него, когда он стал твоим мужем, — тут холодок пробежал по спине Морены, — а он подвёл нас!

— Да, Кощ Трипетович, — у Морены задрожали губы.

Кощ сумрачно посмотрел на неё. В раздражении его мясистые губы вывернулись:

— Сделай всё завтра, как я велю. Тогда они заклянут нас великой силой, — Кощ подбородком показал себе за левое плечо.

Морена хотела что-то сказать, но Кощ повернулся спиной и зашагал туда, где искрились костры его стоянки.

— Кощ! — выкрикнула Морена. — Кощ Трипетович!