Максим Форост - Вперед, государь!

— Ne Potyk, a Spotyk, — бросила склавинка, презрительно сжав губы. — Lelia, ulozh otca spati! — крикнула в дом. В доме мелькнула фигурка девушки с распущенными волосами. — Kniazh, ah, kniazh, nosom w griazh!

— Радоваться тебе, добрая женщина, — по-гречески поздоровался Евтихий.

— Chrez porog ne zdrawajut, — отрезала та и громко добавила: — Он привёл в дом грека. Как это вовремя!

Снова появилась та девушка. Задержала на госте взгляд и вышла за порог. Ветерок поиграл лентой на её плече — оказалось, она успела перехватить волосы.

— Доброго дня гостю, — она глянула в глаза сдержанно, почти без улыбки.

— Не говори по-гречески! — оборвала её женщина. — Все беды из-за греков.

— Морена, в доме гость! — бросила та с вызовом. Морена передёрнула плечом и скрылась в доме. Девушка осталась победительницей. — Зайди, гость, не стой на пороге, здесь это нехорошая примета, — она прекрасно говорила по-гречески.

Светлые, серые глаза, каких не бывает у гречанок… Она посторонилась, и Евтихий прошёл в дом. Князь Потык лежал на лавке, скрёб руками бороду и во сне иногда вскрикивал:

— Гость!… Это — моя жена, это дочь и сын… сын…

Евтихий, понимающе кивнул, он разобрался — здесь была молодая мачеха и её повзрослевшая падчерица, дочь Потыка.

— Леля, угости гостя молоком и поскорей проводи, — приказала Морена, чтобы и грек это слышал.

— Леля? — Евтихий обратился к девушке. Та досадливо сузила глаза, невольно подражая мачехе, и заметила:

— Я — Елена, — и выжидающе посмотрела на Евтихия.

Тот на мгновение смешался, услыхав греческое имя, и наскоро оглядел стены. Нет, здесь не было ни одной иконы, ни изображения креста. Наоборот — соломенная кукла в углу, вся увитая лентами, ветки чертополоха над дверью, блюдечко с молоком у порога для домашних духов и гениев.

— Разве ты крещёная христианка? Прости, сестра во Христе…

Леля хмыкнула:

— Греки не зовут нас братьями и сёстрами.

Он не нашёлся, что ответить. Огляделся ещё раз. Это был добротный дом, в котором могли бы жить греки — горожане или состоятельные селяне. Такие дома строили лет двести назад, до нашествия аварских и склавинских орд. Или же дом так и стоит с тех пор, лишь перейдя к новым хозяевам?

Неожиданно из верхних комнат, грохоча по лестнице, с шумом слетел отрок. Увидел Евтихия и замер, широко раскрыв ясные и удивлённые глаза.

— Опаньки, здравствуй. А ты кто будешь? — усмехнулся Евтихий.

— Ме-ме-е-е, — вдруг проблеял паренёк и метнулся в сторону. Леля ловко перехватила его, обняла, пригладила вихры.

— Это мой брат. Мой родной брат Иоаннушка.

Тут же Михайло Потык встрепенулся во сне на лавке, застучал по ней пятками, повернулся на бок и сквозь сон простонал, почти выкрикнул:

— Lebed Belaia…

— Что? — мигом подобрался Евтихий. — Что такое «лебид белаи»?

Леля отпустила брата, недовольно повела плечами:

— Это значит «белая птица-лебедь». Так зовут мою мачеху.

Потык во сне сморщился как от боли и зачастил почему-то по-гречески:

— Перья и пух… Везде лебединый пух… А я — горностай, я — серый олень.

Опередив Евтихия, Леля поспешно сказала:

— Ты же не хочешь никакого молока, правда? — она спросила и первой подскочила к выходу, придержала распахнутую дверь. — Пойдём, гость, я покажу дорогу. Спасибо, что ты привёл отца, он… он не всегда такой.

Она торопилась увести Евтихия прочь из дома. Евтихий пробежал взглядом по ленте в её волосах — светлых, каких не бывает у гречанок — и вышел во двор.

8

«Сестрица, сестрица, я пить хочу». — «Потерпи, потерпи, братец». — «Я из лужи напьюсь». — «Не пей, Иоаннушка, козлёночком станешь…»

Вдоль улочек стояли дома с невысокими оградками. За ними кричали дети, а с крыши пропел петух.

— Я провожу, — вызвалась Леля. — Вдруг ты не найдёшь дорогу к себе в Афины.

По сторонам цвели оливковые деревья. По весне, с уходом зимы, их ветви становятся такие мягкие, такие нежные.

— Елена, скажи мне, почему твой отец всё время говорит про лебединый пух? — Евтихий увидел, как у Лели сразу напряглись плечи.

Она шла немного впереди, но на ходу полуобернулась:

— А на самом деле ты хотел спросить, что это такое с моим братцем. Так?

Лента в светлых волосах Лели, краешком упав на плечо, трепетала от ветра. Леля искоса взглянула на грека, немножечко растянула губы, но так и не улыбнулась.

— Он проклят, грек. Морена говорит, что в этом моя вина.

Евтихий промолчал. Они прошли виноградники. Плети виноградных лоз с нераспустившимися листьями вились по вкопанным в землю жердям с перекладинами.

— Твой отец прекрасно говорит по-гречески… Даже лучше меня.

— Господин, ведь ты всё знаешь про лебяжий пух, — Леля глянула чуть исподлобья, с досадой. — Ты успел поговорить с отцом о делах склавинии. Зачем тогда спрашиваешь?

— Ты всегда отвечаешь только на незаданные вопросы? — Евтихий с любопытством следил за нею.

Леля блеснула в ответ глазами, что-то скрывая в них, может, и одобрение.

— Лебединый пух у нас разбрасывают по старому святилищу. А, поняла! Ты хочешь посмотреть сам? Поторопись!

Она ускорила шаг. Тонкие лодыжки, перехваченные ремешками сандалий — как у гречанок, замелькали быстрее. Красные узоры на подоле платья то обвивали ей ноги, то развивались по ветру.

Посёлок остался позади, дорога сбежала в долинку и спряталась за перелеском. Евтихий нагнал Лелю.

— Что же произошло с братом? — он неосторожно спросил. — Братик, как и ты, крещёный?

— Да, — Леля быстро опустила голову, на славянском лице резче обозначились скулы. — Он крещёный, как я и отец… Отец женился во второй раз, и Морена захотела, чтобы он вернулся к старым богам, — она сбилась с ноги, и Евтихий это заметил. — Той весной они раскидали лебединый пух вокруг нашего дома, — вспоминая, она напряглась и опять глянула из-подо лба. — Белым-бело, как будто выпал снег.

— Кто это — они? — спросил Евтихий.

— Ну, лебеди. Это означало, что они выбрали наш дом. Выбрали княжеского младенца, — она терпеливо объясняла, — для посвящения старым богам. Не знаешь, что ли — ряженые лебеди? Девы и жёнки, прислуживающие Старой Матери. Отцова Морена — одна из них. Отец не велел нам с братом даже выходить из дому, а они всё кружились и кружились вокруг, волхвовали, кобенились …

— Я не понимаю, — нахмурился Евтихий, — говори по-гречески.

Леля заскочила вперёд, повернулась к нему и выпалила тонко и раздражённо:

— Чего ты не понимаешь? А… — она сообразила. — Kobenilis — ну, плясали, кривлялись, извивались всем телом, выставляя напоказ все женские прелести.

— Для чего? — Евтихий остановился и, скрестив руки, коснулся выбритого подбородка.

— Чтобы боги на облаках возбудились похотью и излили на землю дождь, — бесстыдно сказала Леля. — Теперь всё понятно?