Максим Форост - Вперед, государь!

— Что это? Кто этому виной? — вырвалось у Морены. Взгляд ящеров с гусельного оклада сделался невыносим. Ей захотелось выскочить из дома, из томящего жара к холоду морского залива, или же… или же броситься на того, кто повинен в гневе богов, кто посмел противиться воле Могучих.

— Он им мешает, — Кощ Трипетович вглядывался в бурление воды. — Тот, кто мешал Могучим и прежде, — Кощ задержал руку над бронзовой чаркой, — слуга и наушник греческой царицы.

— Князь Акамир? — вылетело у Морены.

— Не знаю, Лебедь Белая, не знаю, — Кощ доверительно посмотрел на неё.

В такие мгновения Морена почти любила Коща. Взгляд такой прямой, уверенный, гордый, и в то же время — доверчивый. Кощ простёр руку к яровчатым гуслям, долго не прикасался к ним — и вдруг резко ударил пальцами по струнам, сверху донизу, точно не струны это, а лебеди, и не пальцы у него, а десять коршунов.

Струны взгремели, Морена покачнулась, стена и печь поплыли у неё перед глазами, а лебеди всё кричали, кричали — чудилось Морене. Кощ Трипетович, наклонив на бок голову, слушал звон, а глаза его то сужались, то расширялись.

— Нет, это не Акамир, — с усилием воли признался он.

Кощ Трипетович согнулся над чарками. Ждал и смотрел, слушал, но всё чаще закатывал глаза. Морена боялась шелохнуться. Вдруг чародей говорит сейчас с Могучими? С теми, кто теперь в гневе…

— Этого князя Акамира… — Кощ, не открывая глаз, разомкнул губы, — вовлекают в чужие замыслы… — Кощ распахнул глаза и уставился на Морену.

Под его отсутствующим взглядом Морене сделалось жутко. Травы в кипятке уже выварились и стали томить её горько-сладким своим духом.

— Кто им помеха и враг? — не выдержала Морена. — Мой муж, что ли? — она содрогнулась и сразу обмякла, поникла плечами.

Жрец распрямился и опять потянулся к заклятым гуслям. Он точно подавал руки кому-то невидимому, чья одна только тень металась по стене за печным алтарём. Морена в страхе закрыла глаза и не увидела, но услыхала, как Кощ ударил по струнам… От медно-струнного перебора закружилась голова и перепутались мысли. Воля ослабела, и ей захотелось подчиниться, покориться, отдаться…

— Нет, это не он! — вырвал её из забытья окрик Коща, Морена с обожанием раскрыла глаза. — Не врёт ни одна струна. Но твой Потык вмешивается, Лебедь Белая, и я не пощажу его в другой раз! Ящер Ягор — мститель, он не забыл нанесённой ему раны. А вот ты оплошала, Лебедь Белая, ты тогда оплошала.

У Морены похолодело сердце, она сглотнула слёзы.

— Я… в тот день… в подземелье… — Морена оправдывалась. — На Потыке даже крестика не было, я смотрела. Он как-то сумел… воспротивиться… — она замолчала.

— Не прекословь, — Кощ Трипетович обернулся к ней. — Тогда те, кто правят Яровчатыми гуслями, не забудут твою верность.

Морена увереннее поглядела на печной алтарь. Морды зверей и ящеров уже не казались ей чужими. Она осмелела и протянула к ним руку. Кощ благосклонно молчал. Морена коснулась дальней струны, зацепила её пальцем и выпустила — как тетиву лука. Струна-тетива пропела, прогудела, и Морена ощутила в душе горячее чувство власти над кем-то. Кому-то другому, а не ей, в этот миг стало дурно, и у кого-то другого — не у неё — от звона струны стиснуло подвздошье.

— Ты слышала? — поощрил жрец. — Ощутила в душе поступь дзяда Ягора?… Могучие в гневе. Им вредит тот, кто ещё не нашёл своё солнце. Чужак.

Кощ Трипетович повернулся, собираясь выйти из жаркого дома-святилища. Он распахнул дверь, и в дом ворвались крики и гомон русальцев.

— Кощ! — резко окликнула Морена.

Ежели одно лишь прикосновение к заклятым струнам дарит гордое возвышение духа, то каково же это — играть на них и владеть ими ?

— Кощ Трипетович!

Волхв оглянулся. Морена заслоняла от него алтарь с заклятыми гуслями.

— Скажи, — Морена уже не опускала перед ним глаз и не расширяла их от ужаса. — Что ты видел шестнадцать лет назад в том лесу, когда жар огня душил тебе грудь?

— Душил… — повторил за ней Кощ. — Как верно ты сказала, душил. Мне явился дзяд Ягор, Лебедь Белая!

В тот день, в лесу, над сожжёнными в честь богов старыми гуслями явился Кощу всадник, охваченный огнём как золотом или же… золотом как жарким огнём!

— Нет, не всадник… — Кощ Трипетович мучительно вспоминал. — В начале он показался мне Змеем, летучим Змеем… — так тяжко вспоминают только давний сон или бред. — Дзяд Ягор явился мне на золотых крыльях.

Да, полыхал огонь, курились травы, туманились стволы деревьев, а дзяд Ягор извивался как змей или парил как охваченный жаром всадник. Золотая борода струилась до земли, а крылья, огромные огненные крылья, полыхали за его спиной.

— Огненные? — Морена прижала к груди руки.

Кощ не ответил. В тот день, в лесу, он отчётливо видел столбы чёрного дыма над крыльями своего Могучего бога.

— Тьма и огонь, чернота и золото, — Кощ Трипетович глядел в одну точку. — Я вопил и катался по траве от боли, ужаса и восторга. Ещё я до слёз жалел мои старые сгоревшие гусли.

— Бедный, — Морена подошла ближе. — Ты плакал о старых гуслях, когда Ящер Велес дарил тебе власть над целым миром.

— Ягор-Велес открыл мне глаза. Я думал, он мне сожжёт их дотла своими чёрными пальцами!

— У Ягора-Велеса чёрные пальцы? — Морена подняла брови. Каким же слабым вдруг представился её этот мощный мужчина Кощ Трипетович. Как маленький.

В тот день, когда огонь жёг ему грудь, Кощ Трипетович увидел перед собой Гусли — иные, не такие, как прежде. Каждый изгиб, длина и толщина каждой сторонки — особые. На них и струны запоют иначе — властно, беспощадно. Звук будет такой, что подчинит себе волю всякого, кто его услышит…

— Да! Вот так же подчиняет волю кому-то из Могучих курение священных трав, мелькание огней и раскачивание в лад. А ещё бешеная пляска самовил… и кружение русальцев.

Видение пропало, а Кощ… Кощ изготовил заклятые Гусли. Во сне дзяд Ягор велел ему ждать.

— Он наказал мне: ждать столько лет постольку, сколько в году времён года. Четырежды четыре, Лебедь Белая!

— Шестнадцать лет минуло, — она кивнула, а жар от печи душил её, мокрая расшитая сорочка облепила всё тело.

Кощ Трипетович плотно закрыл дверь, подошёл ближе и — взмахом руки опрокинул с алтаря бронзовые чарки. Чарки загремели по полу, Кощ подхватил с печного пристенка заклятые гусли.

— Морена, тем , кто говорят со мною, уже мало одной лишь вертлявой пляски твоей падчерицы, — жрец остановил на Морене тяжёлый взгляд.

— Кощ, нет! — Морена заполошно выкрикнула. — Нет, Кощ, нет! Ты знал это? Знал заранее? Поняла… Ещё тогда, когда ты звал с собою меня и Потыковых детей, ты знал, что всё так и будет! Знал? — она выкрикнула.

Кощ Трипетович, следя за каждым её движением, молча уложил гусли в полотняную сумку. Отойдя к двери, рывком распахнул её и вышел. На улице заходились в крике русальцы, жалеющие жертвенного козла и деву-додолу.