Лоран Бине - Цивилиzации

Как-то вечером он вышел во двор выкурить трубку и увидел, как дама мелькнула в окне второй башни — точь-в-точь такой же, где скрывался он сам, — в мерцании свечей, озарявших, по всей видимости, ее покои. Вокруг было темно, он не боялся, что его обнаружат, — разве что предусмотрительно скрывал в ладони трубку с табаком, — и долго наблюдал, как женщина движется в амбразуре окна; не ушел он, даже когда в башне воцарилась такая же тьма и все указывало на то, что дама отправилась спать, так что в конце концов уснул под деревом.

Перед самым рассветом грек, обеспокоенный тем, что проснулся один и не обнаружил в комнате товарища, спустился вниз на поиски — убедиться, что его не застал какой-нибудь слуга или крестьянин, и нашел там же, под деревом: глаза его были закрыты, он спал без задних ног. Сначала грек осторожно потеребил его за плечо, но Сервантес не просыпался; пришлось повернуть его и расшевелить — тогда он наконец потянулся и, ошарашенно озираясь по сторонам, произнес: «Да простит тебя Господь, друг мой, ибо ты оторвал меня от самого восхитительного зрелища, какое только может представить мужчина». На что грек, ударяя его по щекам, чтобы привести в чувство, счел нужным сообщить: «Полагаю, ты о госпоже де Монтень, супруге хозяина. Ее зовут Франсуаза».

Они вернулись в кабинет, служивший им спальней, и легли досматривать сны до первых петухов, но Сервантес больше уснуть не смог и провел оставшееся до рассвета время, рисуя в мыслях даму, лежащую на постели в одной ночной сорочке.

На следующий день он вновь мечтательно стоял подле выходившего во двор окна библиотеки, в надежде, что внизу пройдет дама его сердца, она же супруга хозяина, и слушал, как господин де Монтень пытается убедить грека, что не все верования мексиканцев заведомо невозможно принять: «Ведь они точно так же, как и мы, полагают, что мир близится к концу, и знаком этого служит им разорение, которое сеет на своем пути человек. Можно ли отрицать, что в этом они проявляют великую мудрость и прозорливость, скажи, Доменикос?» Не меньше будоражило сознание Монтеня бытующее как у мексиканцев, так и у инков представление, будто существование мира проходит через пять возрастов и жизнь пяти солнц, причем для четырех из них время уже истекло, и теперь нас освещает пятое. Каким образом должно погибнуть последнее солнце, Монтень пока толком не понял. «Но, в конце концов, — вопрошал он, — кто мы такие, чтобы утверждать, будто их вера уступает нашей?»

Услыхав такие слова, куривший трубку грек аж задохнулся, закричал: «Богохульство!» — и выпалил: дескать, истинный Бог, единый и неделимый, не пожелал торжества неверных при Лепанто и тем самым неопровержимо доказал свое превосходство над заморскими лжебогами, и пусть Его высшая воля была в том, чтобы испытать Своих чад, наслав на них бедствие сие из-за океана, она же, вне всяких сомнений, в итоге вознаградила истинных христиан победой. «Настоящие христиане в беде не прячутся, они упрочивают триумф истиной веры! Где ты был во время Лепантского сражения, а, Мишель? Где был, когда чума обрушилась на твой город? Если всемилостивый Господь дарует нам победу, а я в этом не сомневаюсь, твоего вклада здесь не будет».

Не утратив привычного благодушия, Монтень ответил не менее твердо: «Я не могу примириться со стремлением утвердить и подкрепить нашу религию ссылками на успех и процветание наших дел. У твоей веры, Доменикос, достаточно иных оснований — ее не нужно оправдывать событиями».

Грек, во всем видевший богохульство, не стал такое спускать: «Слышишь ли ты себя, Мишель? Ты сказал твоя вера».

«Я имею в виду, — подхватил Монтень, — что ваша… что победа, о которой ты говоришь, кстати, дорого обошедшаяся вам с Мигелем, — спору нет, великолепное морское сражение, выигранное в недавних месяцах у империи инков и Франции — заметим, под командованием капудан-паши, — но были и другие, угодные Господу, и не раз, и не в вашу пользу. Господу было угодно, чтобы Карл Пятый попал в плен, сражаясь в Саламанке. И угоден был разгром Франциска Первого Куаутемоком, сговорившимся с англичанами. Ему стало угодным вырвать Священную империю из рук Габсбургов и вверить ее потомкам Атауальпы. Желая внушить нам, что благо, на которое может надеяться добрый, и зло, которого должен страшиться злой, не имеют ничего общего с удачами и неудачами мира сего, Господь располагает ими и распределяет их согласно своим тайным предначертаниям, отнимая тем самым у нас возможность пускаться на этот счет в нелепейшие рассуждения». Затем, почувствовав, что речь его начинает принимать оборот, который для христианского уха созвучен ереси, он решил сменить тему.

Слуха Сервантеса достигла цитата из Горация, сказанная в предостережение греку: «И мудрого могут назвать безумцем, справедливого — несправедливым, если их стремление к добродетели превосходит всякую меру». Дошли до рассуждения о вреде чрезмерности — даже в том, что есть благо, о лучнике, который целит выше своей мишени. Дальше он не слушал.

Наш молодой человек снова увидел госпожу де Монтень, идущую через двор, и окончательно потерял счет времени: ему показалось, будто прошло уже много дней — что, впрочем, могло быть и правдой, — когда мысль навела его на разговор, который каким-то неведомым для него самого образом коснулся темы брака.

Грек с неизмеримой суровостью осудил презренный обычай заморских суверенов иметь несколько жен, и на этот раз Монтень был согласен. Где сыскать суверена, столь же добродетельного, как Карл V, у которого была лишь законная жена перед Богом, ни фавориток, ни бастардов — если не брать в расчет времена его ранней юности? Разве у понтификов не бывало любовниц и незаконнорожденных детей, которых они продвигали на самые престижные места? Но жениться на любовнице — грех перед Богом, с этим он был согласен.

В этот миг внимание Сервантеса окончательно пробудилось.

Монтень говорил об опасностях любви в супружеской жизни, в которой, по его разумению, не должно быть места для бурного сладострастия и, напротив, требуются умеренность и воздержание, ибо цель супружества — продолжение рода, а излишняя пылкость, чувственность и рьяность наслаждений портит семя и затрудняет зачатие.

Он похвастался, что сам посещает комнату супруги всего раз в месяц, и исключительно с целью сделать ей дитя. Когда бы он поддавался любовному порыву, взаимное уважение и связывающее их согласие от этого бы, вестимо, пострадали. Брак — неразрывный контракт, а прихоти удовольствий, — говорил он, — не стоят свеч по сравнению с дружбой.

Затем он высказал о женщинах то, что Сервантес принял непосредственно на свой счет, и это открывало молодому человеку опасные горизонты: «Пусть лучше их учит бесстыдству кто-нибудь другой».