Лоран Бине - Цивилиzации

Грек, сам воин Христа и член Общества Иисуса, с горячностью осуждал господина де Монтеня, невзирая на обстоятельства, которыми тот был стеснен: дескать, связался с язычниками, предал единоверцев.

Молодой Сервантес пытался остановить друга, который мог зайти слишком далеко — того и гляди хозяин оскорбится и откажет им в пристанище, — но усилия были напрасны, грек не прекращал попреки: «Да будут прокляты христиане, если сговариваются с неверным!» — твердил он.

Однако это ничуть не омрачало настроение месье де Монтеня — напротив, он словно давал пищу для осуждений, ему даже была по душе эта грубая мужская фамильярность, с которой нападал на него грек. «Никакое мнение не оскорбит меня, как бы оно ни было мне чуждо, — говорил он, чтобы развеять опасения молодого Сервантеса. — Я готов хоть целый день спокойно вести спор, если в нем соблюдается порядок. — И со смехом добавлял: — Я действительно больше ищу общества тех, кто меня поучает, чем тех, кто меня побаивается». Выходит, внимание его пробуждал сам спорящий, а не гнев.

Надо сказать, грек оправдывал его ожидания и обвинял то в неверии, то в варварстве, ведь тот служит узурпатору, занявшему место христианнейшего короля Франции, и мало быть слугой адептов культа пернатого змея, так он еще и пособляет такому гнусному обычаю, как человеческие жертвоприношения, — уж верно заполучил свой пост по трусости и корыстолюбию, вместо того чтобы сражаться на стороне защитников истинной веры.

На это господин де Монтень сначала напоминал, что христианнейший Франциск I некогда, не колеблясь, заключил союз с падишахом против своего прославленного соперника, католического короля Карла V, так что ему видится затруднительным и по меньшей мере дерзким укорять его, Мишеля де Монтеня, скромного члена магистрата, в том, что сам папа стерпел от великого короля, ибо стоит напомнить: если король Английский Генрих VIII и монах Лютер были отлучены от церкви, тогда как желали лишь ее реформировать, то на друга Сулеймана кара сия не обрушилась. Обошла она стороной и Атауальпу с Куаутемоком, принявших крещение, как и их преемники. В конечном итоге это было мудро и в отношении новой коалиции, соединяющей ныне Максимилиана, Пия V и Селима.

Грек возражение принял и изменил тактику: видя, как хозяин дома увлечен греческими авторами, он заговорил о любви к отчизне, в которой когда-то черпали силы лакедемоняне в Фермопилах и афиняне при Марафоне, противостоя захватчикам-персам.

Восхищенный Монтень обратился к Сервантесу: «Ты ведь из Кастилии? Известно ли тебе, что Карл Пятый, взойдя на испанский трон, едва понимал твой язык? Да и как могло быть иначе, если родился он в Генте и был немцем? Почему же в нем больше испанского, чем в его преемнике, можешь ты мне сказать?» Сервантес попытался возразить, что у Карла V мать все же была испанкой, но Монтень словно только этого и ждал: «Да уж, матушка! Хуана Безумная, у которой он отобрал корону. Славный сынок! И матушка славная! — Затем он повернулся к греку: — Да, Карл Пятый был христианином, только это не помешало ему разграбить Священный город в лето Господне тысяча пятьсот двадцать седьмое старой эры. Заботило ли папу Климента Седьмого, который, как кролик в норе, засел в замке Святого Ангела, исповедуют ли христианскую веру ландскнехты, едва его не порешившие? Заботит ли Пия Пятого, что воины и галеры Селима — не христианские, если тот дает ими распоряжаться? Лично я скажу так: мне важно, что чужеземцы, прибывшие из-за моря, принесли в Испанию и во Францию религиозное примирение. Знай, Доменикос, что я был советником Куаутемока, мир праху его, и активно участвовал в обнародовании эдикта в Бордо, составленного по образцу Севильского, чтобы каждый мог исповедовать выбранную религию, не боясь, что его побьют, изгонят, повесят или сожгут на французской земле. Ответь, Доменикос, разве не будет это мне оправданием в Судный день?»

Грек все больше распалялся: «Ты вспоминаешь сожжения христиан, а что твои друзья-мексиканцы, которые разрывают грудь тем, кого приносят в жертву на своих пирамидах? Не видишь себя соучастником еретических злодеяний?»

Монтень вынужден был признать, что одобрить подобную практику никак нельзя, но сказал, что работает над тем, чтобы молодой король Чимальпопока ее отменил.

В ответ грек усмехнулся: «К счастью для всех нас, чума оказалась убедительнее тебя».

Тогда, чтобы прекратить этот разговор, Монтень наполнил бокалы вином из собственных погребов и шутливо произнес: «С волками жить — по-волчьи выть!»

«А если волки сами к тебе пришли?» — спросил проницательный Сервантес.

И все погрузились в чтение.

Как-то раз, когда господин де Монтень отсутствовал, через одно из башенных окон Сервантес увидел во дворе замка молодую женщину, кормившую кур. Различить ее черты он не мог, но она произвела на него весьма яркое впечатление, осанкой и силуэтом напомнив знатную даму. Какое-то особое изящество увиделось ему в том, как она разбрасывает зерна.

Монтень вернулся позже, ближе к вечеру, с подарком для грека: это был мольберт и живописные принадлежности, ибо склонности гостя он угадал, рассматривая его рисунки.

Грек стал писать портреты хозяина дома и своего друга, а еще пейзажи окрестностей Бордо, которые наблюдал из окна.

Монтень и Сервантес с восхищением и испугом изучали собственные лица, словно присыпанные землей, слепленные из глины и наложенные на холст.

И все равно живописец не прекращал спорить с тем, кого считал отступником и пособником новых ересей. «Нужна смелость, чтобы быть на стороне побежденных», — говорил он.

Монтень смеялся в ответ: «Что же тогда я здесь с вами делаю?»

А потом сказал так: «Видишь ли, Доменикос, совсем скоро все мы будем потомками победителей и побежденных. Первые дети, ставшие плодом двух миров, уже выросли, это зрелые мужчины и женщины: наш государь Чимальпопока, сын Куаутемока и Маргариты Французской, — наш Адам. Марга-рита Дучичела, дочь Атауальпы и Марии Австрийской, — наша Ева. Король Наварры Тупак Генрих Амару, сын Жанны д’Альбре и Манко Капака, герцог Романьи Энрико Юпанки и его восемь братьев и сестер, сыновья и дочери Екатерины Медичи и полководца Кискиса, — такие же французы и итальянцы, как инки или мексиканцы. Инфант Филипп Виракоча, сын Карла Капака и Маргариты Дучичелы, наследник испанского трона и король всех римлян, — Авель нашего нового времени. Атауальпа, выходит, наш Эней: был ли Эней римлянином? Что, если для инков и мексиканцев мы в конечном счете этруски?»

Сервантес слушал его и через окно, выходящее в сад, заметил даму, которая прежде появлялась во дворе. На этот раз она обходила грядки с помидорами и подстригала деревья авокадо. Пребывание взаперти и долгая череда злоключений, приведших их в эту башню, несомненно, распалили его воображение. Юность сделала остальное. Он влюбился.