Марк Рабинович - Переплетение времен

Он не ошибался: я действительно был удивлен. Шарканчи, сам того не зная, подыгрывал нашему плану. Он-то был уверен, что заставит меня повиноваться своей воле, но у меня была еще пара карт в рукаве.

– Обыскать его – прозвучал приказ.

Меня быстро и профессионально обыскали и обнаружили нож за поясом, который я и не скрывал. Нож полетел на ковер у Шарканчи под ногами.

– И это все? – спросил он с издевкой – Ты шел на меня с этим жалким оружием?

Человек под капюшоном упивался своей властью, но ему было мало. Теперь он должен был продемонстрировать мне, как я ничтожен и как он велик. По крайней мере я очень на это надеялся. И он меня не подвел. Сбросив капюшон, он предстал передо мной во всей своей красе. Наверное, именно такого рода физиономия считалась у них образцом нордической расы. Пожалуй сам Альфред Розенберг не смог бы найти на ней ни одного дефекта, как бы он ни возил по ней своим циркулем. Но увы! Этот образчик высшей расы, этот сверхчеловек, этот арийский выродок был мне совершенно не знаком. Я был в этом абсолютно уверен, также как и уверен в том, что это ничего не значит. Я уже навидался временных парадоксов и отчетливо понимал, что если я его никогда не видел, то это вовсе не обязательно означает, что мы не встречались. Просто для него наша встреча была в прошедшем, а для меня – в будущем. Но где и когда? Расспрашивать его было неразумно.

– Ты хотел знать мое имя, Ковнер? – он пристально смотрел на меня – Теперь уже можно, ведь ты в моей власти. Итак, меня зовут Конрад Янике, доктор Конрад Янике.

Так он еще и доктор, добрый доктор? Наверное коллега доктора Геббельса или доктора Менгеле.

– А это твои сверхчеловеки? – спросил я показывая на капюшононосцев – Почему же они прячут свои нордические лица? Не потому ли, что боятся света и боятся людей. Тех самых людей, которых собираются скормить своим мерзким гадам.

Я отвернулся от Шарканчи и, повернувшись к безмолвным капюшонам, продолжил:

– Вы боитесь? Боитесь увидеть самих себя в зеркале? Почему? Не потому ли, что вы сами еще омерзительнее своих тварей. Ведь вы даже не решаетесь сами убивать детей, а посылаете других. А знаете ли вы как выглядит разорванное острыми треугольными зубами тело ребенка?

Я протянул руку к одному из них и воткнул в него свой указующий перст:

– Видел ли ты когда нибудь такое? Видел? А безумную мать, видевшую смерть своего дитя, тебе видеть пришлось? Пришлось? Отвечай!

Наверное, он понимал иврит, они все его понимали. Наверное, их специально обучали в их Гитлерюгенде или как там это называлось. Почему я выбрал именно его? Не знаю, наверное что-то мне подсказало. Именно в него я выстрелил свои слова и именно он отшатнулся и истошно завопил:

– Das ist schrecklich! Genug! Genug 23 23 Это ужасно! Довольно! Довольно! (нем.) !

Он кричал тонким, не так давно сломавшимся голосом и было ясно, что моя интуитивная догадка насчет Гитлерюгенда не лишена основания. Я не понимаю по немецки, но последнее слово было мне хорошо знакомо. "Генуг! Генуг!" – недовольно ворчал мой дед, когда я, будучи мальчишкой, доставал его своими капризами. Оказывается, его идиш имел немецкие корни. Отшатнувшегося от меня, забившегося в угол и продолжавшего что-то бессвязно бормотать капюшононосца подхватили под руки и утащили в ночь.

– Ты плохо влияешь на моих людей, еврей – спокойно сказал Конрад Янике – Впрочем, это не страшно. Пожалуй, так даже лучше и ты лишь помогаешь мне своими страстными речами. Да, да, не смотри на меня такими круглыми глазами. Ты даже не представляешь, как тщательно я отбирал своих людей. Мне пришлось лепить их из сырого, юного материала, выращенного нашей системой пропаганды и еще не зараженного бациллой демократии. Но всегда возможны ошибки, производственные дефекты, необходимые и запланированные потери. Так пусть же нас покинут слабые и нерешительные. А оставшиеся будут служить богам войны, как бы они не назывались: Тюр, Беллона или этот мадьярский Хадур, которому мы якобы служим. Так много лучше и спасибо тебе, еврей, за эту селекцию.

– Всегда пожалуйста, герр доктор.

Я сказал это почти нехотя. Мне уже расхотелось обличать и вообще расхотелось говорить. И мне ужасно, до оскомины, осточертело слушать его напыщенный бред. Но я должен был заставить его проявить свою власть. Поэтому я придал своему голосу как можно больше язвительности и ехидно произнес:

– Неважные у тебя кадры, доктор. Кстати, какой ты доктор? Надеюсь, не гинеколог?

Он неожиданно расхохотался:

– Гинеколог? Пожалуй да, я именно гинеколог. И сейчас я способствую рождению нового мира. Ну конечно же, я принимаю роды. О, он родится с болью и в муках! О, да! Но это будет новый и прекрасный мир, свободный от неполноценных рас. Мир Третьего Рейха.

Я бы мог рассказать ему о будущем Германии. Почему бы и нет? Может рассказать ему, как в послевоенном Берлине питались крысами? Или о том, как Германию хотели было навеки оставить разделенной на четыре оккупационные зоны? Или о том, как потомки эсэсовцев работают добровольцами в израильских кибуцах чтобы искупить преступления отцов и дедов? А может поведать ему о денацификации или о том как молодые немцы плачут от ужаса узнав, что саперы Бундесвера, всего лишь саперы, участвуют в военных действиях в бывшей Югославии? Так ведь не поверит же! Конечно, он же собирается все исправить.

– Ну а ты, Ковнер, меня приятно удивил – он перестал смеяться – Не ожидал от НКВД-шника такого красноречия.

НКВД? Что бы это значило? Звучит знакомо, но при чем здесь я?

– Все, хватит разговоров. Теперь смотри – сказал он – И смотри мне в глаза!

Его глаза действительно обладали гипнотической силой и я это почувствовал. В голове помутилось и мысли лениво ворочались в ней, не давая их осмыслить. Но в левом кулаке у меня была зажата загодя приготовленная острая щепка. Сейчас я воткнул ее в ладонь, стараясь не морщиться от боли. И боль в руке помогала и не позволяла отдаться, не позволяла уступить этому магнетическому взору. Прав был старый шаман, боль меня освобождала, заставляя отвлекаться от гипнотического принуждения. Постепенно, я почувствовал, что могу думать самостоятельно, с трудом, но могу. Тонкая струйка крови стекала по моей левой руке, пачкая рукав форменной рубашки и я подумал что случится, если у меня заберут мою боль. Неужели я тогда окажусь во власти этого мелкого фюрера, злобного порождения Эрдёга и Гитлера? Неужели у меня нет ничего за душой чтобы противопоставить этому мерзкому натиску чужого разума? Смутная мысль появилась на периферии моего сознания, приблизилась и стала очевидной. Как раз в этот момент тонкая струйка крови, намочив рукав, упала первой темной каплей на полотняный пол шатра.