Владимир Демичев - Хранитель детских и собачьих душ

Нагруженные ведрами, девушки ступали медленно, хотя их походка ничуть не потеряла грациозности. Вернон поднял ведро на плечо и двинулся следом, – расстояние между ними составляло не более пятидесяти футов, но девушки, увлеченные болтовней, не слышали ничего. В камышах, скрипуче-шелестящих, стоял тот неотвратимый запах тины, который бывает весьма навязчивым для людей с хорошо развитым обонянием; если комочки гнилой жидкости случайно попадают на одежду, то след запаха остается надолго даже после стирки. Молоко плескалось при каждом шаге, и брызги орошали зелень листьев и бурую ржавь мертвеца; многочисленные мошки, привлеченные сладким запахом, отважно ныряли в ведро – скоро черная пленка покрыла млечную поверхность, да так густо, что могло показаться – в ведре находится что-то роящееся, безумное, беспокойное. Словно муравейник. Будто воплощение жизни вообще – нелепое, суетное, блестящее кипение. Птицы с завистью посматривали на этот движущийся буфет, но не решались претендовать на чужую добычу.

Малыш, утомленный зноем, а больше – собственными воплями, крепко спал. Вернон разбудил его и принялся поить, перед тем заботливо очистив молоко – сгреб мошек в пригоршню. Патрик лакал, как животное, и находил такой способ питания гораздо веселее, чем из бутылочки; он забрызгался до ушей и был очень доволен.

Отряды чернокожих, посланные на рассвете, вернулись ни с чем – никто из расспрашиваемых жителей округи ничего не видел и не слышал. Сторнер, воспользовавшись предоставленной свободой, после беседы с начальником полиции тут же направился в ближайший кабак с намерением провести там значительную часть дня – он хорошо представлял себе, как хозяйка вымещает свой гнев на любом, кто подвернется под руку; к тому же рассчитывал, что чем позже он возвратится, тем больше ему будут рады. И когда он, спокойный и решительный, начнет наводить порядок посреди всеобщей суеты, то… Приятные мысли нужно запивать чем-нибудь прохладным и бодрящим.

Мамаша Блэквилл сопровождала своего сына и мистера Добсона, за ними шли десятка полтора негров, одетых в свою лучшую одежду; когда взгляд хозяйки обращался к ним, лица чернокожих тут же принимали напыщенное, свирепое выражение – они вовсю раздували щеки и сводили брови, стараясь выглядеть как настоящие солдаты. Старая женщина почти не разговаривала с сыном – не было сил.

С самого начала их предприятие казалось сомнительным: куда мог направляться коварный похититель? Где его искать? Если взглянуть на карту, то увидишь, как три самых крупных города в здешних краях – Уинфилд, Джена и Кларкс – образуют треугольник. Проведя линию от Растона до отрезка, соединяющего Уинфилд с Кларксом, получишь обглоданный рыбий скелет. Где-то в центре рыбьего хребта располагалось поместье Блэквиллов, а ближайшими полноводными реками к нему были Ред-Ривер и Уошито. Кто знает, к которой из них направлялся сейчас злодей? Бесконечно мелкая сеть каналов, ручьев и речушек, до того густая, что ее невозможно изобразить на карте, покрывала окрестности. Преступник, если, конечно, он местный, легко мог по незаметным протокам выйти к любой из названных рек. Правда, до Уошито ближе, к тому же на Ред-Ривер днем и ночью кишит масса лодок и пароходов – там не так легко остаться незамеченным.

В конце концов, поисковые отряды сделали ставку на Уошито.

Не один час они бродили по окрестностям. Выйдя к реке, они некоторое время двигались вдоль берега, затем отдалились от него и снова приблизились через какое-то время. Лошадей они оставили далеко позади – мнительной старухе казалось, что похититель ребенка может услышать конский топот издали и спрятаться. Она брела еле-еле, непривычная к таким нагрузкам, но по мере усталости сила воли ее только росла – казалось, если она упадет, то все равно будет двигаться вперед, пускай даже и ползком. Ее внучка и Гертруда остались дома; первая – совершенно ошеломленная произошедшим, вторая – впав в тихую, но затяжную истерику.

Соломон не мигая смотрел в глаза Бекки, и та корчилась под его взглядом, как медуза на песке.

– Они не смогут остановить его, даже если найдут, – сказал Соломон. – Страшно представить, что произошло с малышом.

– Он его не тронет.

– Это ты так думаешь. Ты говорила, что можешь все контролировать, так что же сейчас молчишь?

– Я ошибалась.

– Слишком дорогая цена твоей ошибки! Зомби повиновался, пока ты была с ним рядом. Ты ушла – он вычеркнул тебя из памяти.

– Тем не менее он все так же охраняет ребенка.

– Если не убил и не пожрал его в камышах.

– Мы должны что-то сделать, что-то придумать, ведь это всего-навсего мертвый человек!

– Что же ты предлагаешь?

– Ритуальные ножи, я полагаю, не убьют его, могут только раздразнить. К тому же никто не обладает достаточной силой, чтобы одним ударом отсечь ему руку или ногу.

– Он непобедим.

– Нет, выслушайте меня. Он убил мою бабушку.

– Она плохо тебя воспитала.

– Это может показаться кощунством, но… – девушка подняла темные глаза на своего мучителя, собираясь с духом, закусила на миг губу… – Но только мертвец может померяться силами с мертвецом.

Соломон улыбнулся улыбкой мясника: он ожидал чего-то в этом роде. И откуда у юного создания столько злобы? Столько неприкрытой, расчетливой злобы и презрения ко всему, что составляет суть жизни? Нет, никогда ей не быть жрицей… Хотя черная колдунья, прислужница Симби-Китаса, наверняка живет в этом хрупком теле. Старый кудесник поежился, будто от холода, – рядом с жестокой девчонкой он чувствовал себя неуютно.

– Я буду внимательно следить за тобой, – сказал Соломон, сжимая и разжимая пальцы рук. – Ты все сделаешь сама, но будь осторожна, не спеши.

Самой неприятной частью дела было перенести труп Вивианы в «зал канатов», ведь любой встречный мог тут же поднять тревогу. Хотя хозяева отсутствовали, но молодая мисс и чудачка Гертруда были в доме и могли заметить их из окна, или еще что-нибудь непредвиденное могло произойти. Старик весь изошел потом, как от напряжения (мертвые всегда тяжелее живых), так и от страха быть застигнутым врасплох. Бекки, конечно, помогала, но какая от девчонки помощь? И лишь когда бугристое, нелепое, как куча хлама, тело старой женщины оказалось на пыльном полу, усеянное множеством тончайших иголочных уколов – солнечные лучи пробивались сквозь щели и дыры в крыше, – он слегка успокоился. Глядя на ее скрюченные пальцы рук, на ее лицо, казавшееся странно безмятежным (а ведь он помнил ее молодой, сильной, яркой, как майское пламя праздничного костра), Соломон ощутил, что нечто важное, какая-то часть жизни покидает и его тело тоже, словно он усыхает или его становится меньше, как тесто оседает на воздухе.