Юрий Астров - Джинны пятой стихии [антология]

К исходу второго месяца вынужденного тайм-аута Игорь все чаще намекал Баринову, что надо-де каким-то образом повоздействовать на Афанасьеву, внушить ей, что исследования крайне важны, что они чреваты крупным открытием в области работы человеческого мозга.

Это Баринов и сам понимал.

Так получалось, что последние полгода его почти перестали интересовать работы, которые велись в других секторах его лаборатории. Нет, разумеется, он активно вникал в ход работ, на еженедельных планерках каждый завсектором отчитывался, и на персональных совещаниях рассматривали все моменты исследований — от полученных результатов до разработки и планирования следующих шагов. И все же они как бы отошли на второй план… Ну, не вписывались они в его настроение.

Или это интуиция? Но тогда такая же интуиция сработала и у Игоря. Тот исподволь, при каждом удобном случае норовил заметить, что та будничная и планомерная работа никуда не денется, так и будет идти своим чередом. Но за ней не просматривалось ничего, кроме накопления фактов, набора статистики, очередных подтверждений старых теорий… Ничего нового.

А вот «эффект Афанасьевой»… Да, разумеется, он мог оказаться очередной пустышкой, но с той же долей вероятности мог привести к настоящему открытию. Потому что не укладывался ни в одну теорию, даже ни в одну гипотезу. И заставлял отнестись к себе более чем серьезно…

Помнится, Афанасьева как-то спросила его, вроде мимоходом:

— Павел Филиппович, у меня такое впечатление, что кроме моей проблемы вы больше ничем другим не занимаетесь. Разве так бывает?

— Конечно нет! В лаборатории есть своя тематика, есть план работ. Или вы думаете, что академические заведения ведут лишь одну тему?

— Вы очень много времени уделяете именно мне.

Тогда он попытался отшутиться:

— Нина Васильевна, надо знать труды классиков марксизма. Помните? «Собрать все силы в решающее время в решающем месте»… Или что-то в этом роде. Вот так и я — второстепенные на сегодня темы пока — подчеркиваю, пока! — в моей каждодневной опеке не нуждаются… И потом — зачем иметь заместителей, если во все вникать самому?

Разумеется, такое объяснение Афанасьеву не удовлетворило, пришлось объяснить ситуацию так, как он сам ее видел.

Эксперименты с такими объектами, как человек, в первую очередь должны подчиняться принципу «не навреди!». Формула непререкаемая, даже обсуждению не подлежит. Поэтому подобные эксперименты всегда чреваты громадным объемом затраченного времени — на подготовку, на выверку всех последствий, на само проведение. Тем более, если идет изучение уникума, единственного в своем роде, а не среднего человека, среднестатистической человеческой единицы.

Тем более, если абсолютно неизвестно, в чем же его уникальность заключается.

И тем более, когда не предполагаешь, попросту не знаешь, при каких начальных условиях эксперимента получишь хоть какой-нибудь результат.

А пока объяснял, в памяти кружились слова Коровникова.

— Чужая она, Павел Филиппович, — признался однажды тот после то ли пятого, то ли шестого занятия с Афанасьевой. — Чужая, сама себе не своя. Вроде тут она, а вроде и нет ее, а вместо нее — кто-то другой… Иногда я ее просто боюсь: как зыркнет мимоходом, как полыхнет у нее в глазах что-то такое, от чего не по себе становится, и вот здесь отдается, — он показал себе на висок. — А иногда посмотрит пристально, особенно в затылок, и чувствую — вроде бы она меня изнутри рассматривает, разглядывает, изучает. Чувство такое, как будто твои мозги изнутри ледяными пальцами перебирают, прощупывают…

Баринов тогда необидно над Коровниковым посмеялся, помянув и смешав в одну кучу ведьм, оборотней и русалок, но у самого вдруг всплыли детские ощущения — в темноте внутри рентгеновского аппарата врач взял его за локти перчатками из металлизированной резины… а перчатки ледяные, словно металлические руки…

Как обычно, после недельного запоя и сопутствующих скандалов последовало искупление. Вернее, попытка искупления.

Может, Юрино раскаяние было на самом деле искреннее, да только за подобные дела Нина давно уже разучилась прощать. Так, делала вид, что примирение состоялось. Все возвращалось на круги своя, отношения вроде бы налаживались, жизнь продолжала катиться по сложившимся маршрутам — от пункта A до пункта B, далее до пункта C или D… и снова возвращалась в пункт A…

Неизвестно, что там случилось в Новосибирске, но в двадцатых числах марта вдруг объявили во Фрунзе гастроли новосибирской оперы. Причем в пожарном порядке: сегодня объявили, а уже послезавтра давали первый спектакль. Ну и Юре не пришло в голову ничего лучшего, как закупить чуть ли не абонемент — сияющий, он принес домой целую пачку билетов и разложил их после ужина на кухонном столе.

Сверяясь с программкой, аккуратно разобрал по датам, громогласно объявляя названия опер и имена соответствующих композиторов… Слава богу, хотя гастроли планировались на полтора месяца, репертуар, согласно программке, оказался не особо обширен — всего семь опер и четыре балета. Нина мыла посуду и, позевывая, слушала восторженные разглагольствования мужа.

Как ни странно, Юра любил оперное пение. Причем с детства.

Растила и воспитывала его одна мать, и она жутко боялась, чтобы ее Юрочка не связался с «лихой компанией». Работала она санитаркой в больнице неподалеку и имела возможность встретить его после школы, накормить-напоить. Но потом закрывала одного в квартире с наказом — делать уроки, читать книжки, слушать радио и вести себя хорошо.

Телевизора у них почему-то не было. С уроками он худо-бедно справлялся и поэтому двойки приносил редко, книжки читал с пятого на десятое, а то и вообще забрасывал в угол, а вот радио слушать любил.

А еще любил слушать себя — как он поет. У него оказался очень неплохой голос, хороший слух, но долго, очень долго Юра пел только для себя. Стеснялся, наверное. Даже в школьном хоре никто не подозревал, что он не только умеет, но и любит петь…

Кто знает, если бы кто-то неравнодушный тогда, в раннем детстве, направил его в нужном направлении, из него, может быть, получился неплохой вокалист, по крайней мере, не рядовой певец. А так…

Оценили его лишь в армии, направив в музыкальный взвод, а потом и в музыкальную роту, где он благополучно «перекантовался до дембеля», попутно завоевывая для своей части и даже для всего Забайкальского военного округа призы и грамоты на различных смотрах «военной самодеятельности».

Собственно, и Нина в свое время «купилась» в том числе и на то, как он среди ночи под ее окном пел серенады, аккомпанируя себе на гитаре: «Кто может сравниться с любимой моей, сияющей искрами синих очей…»